Не правда ли, «этот» Николай похож на того, которого воображает Б.Л. Пастернак?! А вот свидетельство гораздо более известного человека – А.Ф. Керенского. Бывший самодержец и будущий премьер неоднократно виделись весной 1917 г. Александр Федорович тоже говорит об обаянии Николая, называет его «вялым, сдержанным» и «обезоруживающе обаятельным человеком» (7, с. 231). – «В каждую из своих редких и кратких поездок в Царское Село (в котором находилась под арестом императорская семья. – Ю.П.) я стремился постичь характер бывшего царя. Я понял, что его ничто и никто не интересует, кроме, пожалуй, дочерей… Наблюдая за выражением его лица, я увидел, как мне показалось, что за улыбкой и благожелательным взглядом красивых глаз скрывается… маска полного одиночества и отрешенности. Он не захотел бороться за власть, и она просто-напросто выпала у него из рук. Он сбросил эту власть, как когда-то сбрасывал парадную форму, меняя ее на домашнее платье. Он заново начинал жить – жизнью простого, не обремененного государственными заботами гражданина. Уход в частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая госпожа Нарышкина передала мне его слова: “Как хорошо, что не нужно больше присутствовать на этих утомительных приемах и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми”. И это, добавила она, была отнюдь не поза» (там же, с. 232).
Конечно, мне могут возразить: за это «очеловечивание» (или «вочеловечание») Русской Власти страна заплатила страшную цену. Нам нужен был твердый и решительный правитель, а не толстовский персонаж, чеховский интеллигент и пр. – Что ж, по-своему эти оппоненты правы. Но, замечу я, уход Николая II не случайность, он подготовлен всем после-петровским развитием русской истории и русской культуры.
Не правда ли странно, столь далекий от всех политик поэт, «нэбожитель» (как говорил Сталин) и т.п., а понял – вроде бы единственный в нашей большой литературе? – кем был Николай II. – «Двойником» Юрия Живаго (кланяюсь за эту мысль Б. Парамонову). Причем, понял это задолго до написания «Доктора». Ведь еще в «Высокой болезни» (1923) он с нескрываемой симпатией говорит о государе, о «царском поезде», пытавшемся в конце февраля – начале марта Семнадцатого вырваться из круга «предательства и каверз». Причем здесь контрапунктом Николаю II появляется фигура… Но послушаем…
«Все спало в ночь, как с громким порском / Под царский поезд до зари / По всей окраине поморской / По льду рассыпались псари. / Бряцанье шпор ходило горбясь. / Преданье прятало свой рост / За железнодорожный корпус, / Под железнодорожный мост. / Орлы двуглавые в вуали, / Вагоны Пульмана во мгле / Часами во поле стояли, / И мартом пахло на земле. / …И уставал орел двуглавый, / По Псковской области кружа, / От стягивавшейся облавы / Неведомого мятежа. / Ах, если бы, им мог попасться / Путь, что на карты не попал! / Но быстро таяли запасы / Отмеченных на картах шпал».
Разумеется, это не просто описание реальной ситуации, это – метафора. Речь идет об историческом пути и карте истории, о западне и тупике, в которое попало самодержавие (интересно и значительно замечание того же Бориса Парамонова: «Распутинщина была трагически неудачной попыткой русской монархии обрести национальный стиль. В этой попытке она и сама кончилась, и нацию отдала во власть враждебным силам» (10, с. 314). – Ничего, ничего! Национальный стиль будет обретен именно «во власти враждебных сил». Скоро на смену Гришке Распутину на «брега Невы» явится Гришка Зиновьев. И весь этот интернациональный сброд вкупе с мужицко-солдатским бунтом заложат основы Совдепии, которая и воплотит чаямый веками «национальный стиль»). – И здесь Пастернак постепенно начинает вводить в «игру» ту саму фигуру: «Они сорта перебирали / Исщипанного полотна. / Везде ручьи вдоль рельс играли, / И будущность была мутна. / Сужался круг, редели сосны, / Два солнца встретились в окне, / Одно всходило из-за Тосна, / Другое заходило в Дне».
Тосно – это железнодорожная станция неподалеку от Петрограда, к которой – а через нее в Царское Село, к семье – рвался императорский поезд (28 февраля и 1 марта). Из Могилева (ставки) в Вязьму, Ржев, Лихославль, но у Малых Вишер повернули назад – на Валдай, станцию Дно, Псков. У Малых Вишер узнали: путь к столице закрыт войсками, перешедшими на сторону заговорщиков, революционеров, бунтовщиков. 2 марта последовало отречение. – Итак, солнце Николая II закатилось на станции Дно. Но чье же «всходило из-за Тосна»? – Того, кто в те дни сидел за тридевять земель и жадно ловил сообщения из России. Кто явится в нее через месяц. И вот его-то поезд, в отличие от царского, найдет путь, «что на карты… попал». И ему хватит шпал, «отмеченных на картах» Истории.
Всходило солнце Ленина. Это его фигуру контрапунктом государю вводит в финале «Высокой болезни» Пастернак. Перед нами анти-Николай, анти-Живаго. Вне всякого сомнения, перед нами самый сильный образ Ленина в русской литературе. Особенно если читать первую редакцию поэмы: «Он был, как выпад на рапире. / Гонясь за высказанным вслед, / Он гнул свое, пиджак топыря / И пяля перед штиблет. / Слова могли быть о мазуте, / Но корпуса его изгиб / Дышал полетом голой сути, / Прорвавший глупый слой лузги. / И эта голая картавость / Отчитывалась вслух во всем, / Что кровью былей начерталось: / Он был их звуковым лицом. / Когда он обращался к фактам, / То знал, что, полоща им рот / Его голосовым экстрактом. / Сквозь них история орет. / И вот, хоть и без панибратства, / Но и вольней, чем перед кем, / Всегда готовый к ней придраться, / Лишь с ней он был накоротке. / Столетий завистью завистлив, / Ревнив их ревностью одной, / Он управлял теченьем мыслей / И только потому – страной».
Здесь все противоположно пастернаковскому Николаю. Здесь – «история орет», «столетия», «кровь былей», «управление страной», «голая суть». И нет места «тихому приветствию», «смущенной улыбке», «вялому, немного отекшему лицу», «виновато косому» взгляду, боязливой сдержанности и застенчивости. И хотя, по Пастернаку, Ленин – гений, а Николай II – довольно-таки симпатичный и слабый человек, это – забегая вперед, гениальность «пошлости». Государь же – «по-русски естественен и трагически выше этой пошлости». И подобно этому незнаемому и бесконечно далекому поэту он мог в финале своей жизни сказать: «Я ими всеми побежден. / И только в том моя победа». – Ленина-гения съела «пошлость», он вообще был исключительно «пошлым» гением7. Николай II был «побежден» человеческим и в этом его «победа».
…Порою мне кажется, что я его чувствую. И мне легко представить его состояние, скажем, осенью 1894 г. … Ну, мог ли он думать, что папа́ уйдет столь рано, когда он еще не подготовлен, когда только-только счастливо разрешилась история сватовства и любви к Аликс. А здесь государственные заботы! – Я почти готов согласиться с теми, кто утверждает: Николай изначально был раздавлен грузом свалившейся на него ответственности. И так и не смог преодолеть этой тяжести вплоть до отречения. Может быть, оно стало для него выходом из этой тяжелой психологической ситуации. Как русский самодержец Николай Александрович со своей задачей не справился; как государственный деятель и реформатор новой России внес бесценный вклад в дело нашего устроения и свободы – он потерпел поражение в неравной борьбе, его пример и деяния не пропадут даром, как частный человек (с марта 17-го по середину 18-го) явил себя в блеске достоинства. После отречения ушли холод, равнодушное спокойствие, какое-то странноватое отчуждение от всего и вся (да, это его личные качества; сказав об этом, не отказываюсь от горячего сочувствия и солидарности с ним)… Перед нами встал мудрый и скорбный человек, как будто точно знающий цель и задачу своей жизни, мужественно и покорно (покоряясь какой-то Высшей Воле) идущий к их осуществлению…
Венец власти, упавший с его головы, был последнему царствовавшему Романову тяжек и порой не по силам. Он заслуженно принял венец мученика. И занял в русской истории и наших сердцах свое, никем не занятое до него место.