Он отчаянно боролся с наползающей дурнотой, его мучала одышка, а в голове крутилась, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа: “И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги…” Пару раз он уже поймал на себе косой, сердито-обеспокоенный взгляд Работодателя, но отвечал на эти взгляды только раздраженным насупливанием бровей, а также злобными гримасами в смысле: “Да пошел ты! Занимайся своим делом”.
Такой сумасшедшей концентрации вранья давно ему встречать не приходилось, а может быть, не встречал он ничего подобного и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врал буквально через слово, почти поминутно, причем без всякого видимого смысла и сколько-нибудь разумно усматриваемой цели. Каждая его очередная лживость хлестала несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце, поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестал улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молил Бога только об одном – не обвалиться бы сейчас всем телом на стол, прямо на всю эту свою регистрирующую и контролирующую аппаратуру, а в особенности – на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозолил непрерывно нажимать.
…Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял. (Удар по коронарам: вранье – ничего подобного никто у него не спрашивал.) А что? Что мне было делать? Я, между прочим, еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил и знал же, что пустой это номер, но пошел! “Как вам не стыдно” – говорю! (Вранье.) В лоб его спрашиваю: “Где же ваша совесть, господин хороший?” (Вранье, ложь, ложь.) “Ведь вы же заслуженный, – говорю, – пожилой человек! О Боге пора уже подумать!” (Врет, врет, серый крыс – никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал…)
– И что же он вам на это ответил? – Работодатель наконец включился (и как всегда, в самый неожиданный момент).
– Кто?
– Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые вопросы?
– Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только своими искусственными челюстями.
– Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?
Тут Тельман Иванович словно бы затормозил.
Пожевал серыми губами. Вытащил клетчатый платок, вытер лоб, губы, руки почему-то вытер – ладони, сначала левую, потом правую.
– Плохо вы его знаете, – проговорил он наконец.
– Я его вовсе не знаю, – возразил Работодатель. – Кстати, как вы сказали его фамилия?
– А я разве сказал? – встрепенулся Тельман Иванович. У него даже остроконечные ушки встали торчком.
– А разве не сказали? Академик… академик… Вышеградский, кажется?
Тельман Иванович ухмыльнулся только, с некоторой даже глумливостью.
– Нет, – сказал он почти высокомерно. – Не Вышеградский. Отнюдь.
– А какой?
– Я не хотел бы называть имен, – произнес Тельман Иванович еще более высокомерно, – пока мне не станет ясно, готовы ли вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять.
Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять было невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя нахрапом. Он ответствовал немедленно и с неменьшим высокомерием.
– Не зная имен, – сказал он, – я совершенно не могу объяснить вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за ваше дело.
Тельман Иванович молчал, наверное, целый час, а потом шмыгнул носом и сказал жалобно:
– Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него… или хотя бы, – лицо его исказилось и сделалось окончательно неприятным, – хотя бы уши ему нарвали… чайник начистили хотя бы… И главное – недорого ведь. Пустяки какие-то.