Разве дорога тебя не утомила?
- Я так торопился доставить тебе письмо царицы, что не чувствовал усталости. Но должен признаться, что уж очень мне надоело без конца
видеть обгорелые дома, бродящих между развалинами голодных стариков и старух. А вонь-то какая! Как ветер подует навстречу, так и знаешь, что
потянутся кресты с прибитыми к ним гниющими трупами, возле которых бродят собаки с раздутыми от обжорства животами. Зато как я обрадовался,
когда после жаркой равнины поднялся на перевал и почувствовал родной холодный ветер!
Точно я снова попал в милую Македонию! И здесь, среди диких скал, я вдруг услышал дивную греческую песню. В ней, в глуши Азии, уже
воспевались подвиги Александра Непобедимого.
- Где это было?
- Недалеко, на последнем горном перевале. Гляжу: сидят у костра наши воины, и среди них мой старый приятель Грабос. Помнишь ли ты его? Он
был верным воином еще твоего отца, царя Филиппа. А неведомый певец из его отряда пел так красиво, что я подумал: не сам ли Пан <П а н - в
греческой мифологии божество, олицетворяющее природу.> с лирою сидит на горе и воспевает твои подвиги?
- Филота! - прервал базилевс. - Кто начальник поста на ближайшем перевале?
Из группы военачальников вышел высокий стройный македонец в легком панцире всадников.
Вытянувшись, он сказал:
- Грабос, македонянин, - начальник поста на перевале "Священных лоскутов". С ним шестнадцать фессалийских всадников.
- Вызови его сегодня же, и пусть он с собой привезет того воина, который хорошо поет. Мы послушаем его за ужином.
Александр направился к двери, остановился, подняв руку, и, воскликнув: "Хайретэ!", скрылся за занавеской.
"НЕ ВЕРЬ НИКОМУ!"
Базилевс вошел в маленькую комнату, где он любил оставаться один.
Стальные мечи всех форм и размеров с свежеотточенными лезвиями правильными рядами висели по стенам. В углу стояли несколько разной величины
копий.
Вдоль одной стены выстроились покрытые золотыми узорами панцири. Рядом топорщились красными волосяными гребнями шлемы с поднятым забралом.
Позади них находились круглые щиты с выпуклыми изображениями сражающихся воинов.
Старый македонец с седыми, заплетенными в косы кудрями, в темном шерстяном хитоне протирал оружие желтой тряпкой, обмакивая ее в чашу с
жидким маслом. Александр повел бровями, и македонец удалился.
Гефестион опустился на узкое ложе, покрытое пестрым ковром, осторожно разрезал кинжалом красный шнурок, сломал восковые печати и вынул из
кожаной трубки пергаментный свиток. Базилевс стоял у стены среди длинных тяжелых мечей.
- Что пишет царица-мать, преславная Олимпиада? Опять на родине восстание?
Гефестион пробегал глазами ровные ряды букв.
- Царица опять тебя предостерегает. Слушай, базилевс:
"Олимпиада, царица Македонии и Эпира, непобедимому великолепнейшему Александру, сыну Филиппа, всей Азии царю и повелителю (желает)
радоваться!
Я посылаю это письмо с преданным нашему дому Никомандром, учителем военного искусства, который поклялся на жертвеннике Гестии, что передаст
письмо из моих рук в твои руки, готовый положить жизнь за царское благополучие.
Заклинаю тебя богами вечно сущими быть осторожным по отношению ко всем людям, которыми ты себя окружил.