И, не доверяя гребцам-рабам сами взялись за весла.
Галера повернула на север, к Риму. Калигула проводил дни и ночи на палубе. Он сидел на сосновых досках, закутавшись в шерстяной плащ и упёршись подбородком в худые колени. Гай начинал привыкать к мысли о смерти Друзиллы. Страх, пережитый в ночь извержения Этны, напомнил ему о том, что он жив.
Преторианцы приносили ему жареную рыбу, выловленную за бортом. Калигула ел равнодушно, не обращая внимания на вкус. Он не брился и не умывался. Пепел Этны пятнами покрывал измождённое, поросшее редкой рыжей щетиной лицо.
— Император может все, — бормотал он, закатывая глаза так, что на виду оставались только белки с красными прожилками. — Но жизнью и смертью распоряжаются боги! Они, завистливые к чужому счастью, отняли у меня Друзиллу!
Гай с глухим стоном сжал губы, превращая их в тонкую, резкую полоску. Быть императором оказалось недостаточно. Ему захотелось стать богом! Не после смерти, как Юлий Цезарь или Октавиан Август. Сейчас, немедленно!
Галера подплывала к Остии. Белел маяк, с вершины которого поднимался в небо столб темно-серого дыма. Калигула вздрогнул, вспомнив Этну, дымящую хуже сотни маяков. И тут же выпрямился, прогоняя страх.
— Бояться отныне я не буду! Пусть остальные дрожат, увидев меня! — проговорил он, бросая вызов и людям, и богам.
XLVIII
Сенаторы, извещённые гонцом, встречали его на пристани.
— Славься, цезарь! — приветствовал Калигулу Гай Кассий Лонгин. — Твоё отсутствие обеспокоило нас.
— Не лги, — усмехнулся Калигула с нескрываемой злобой. — Вы обрадовались бы, не вернись я вообще!
Лонгин тонко улыбнулся, пряча истинные мысли. Ему хотелось нахально заявить императору: «Ты прав». Но сенатор благоразумно сдержался. В Калигуле было нечто пугающее: взгляд и повадки хищного тигра. Эти качества присутствовали и прежде. Раньше Гай напоминал тигрёнка, лишь изредка, играючись, показывающего когти. Теперь он оскалил клыки, готовясь рвать и трепать добычу. Лонгин почувствовал, как по спине ползают воображаемые мурашки. Добычей на этот раз может стать он сам. Почему бы и нет — после Макрона и Тиберия Гемелла?!
— Мы приготовили для тебя носилки, Гай Цезарь, — Лонгин отступил в сторону, гостеприимным жестом указывая на носильщиков.
— Нет! — заупрямился император. — Я въеду в Рим на коне.
Лонгин передёрнул плечами. Калигула выглядел ужасно: грязный, небритый, с торчащими дыбом, давно немытыми волосами. Если он хочет показаться народу в таком виде — его дело!
Улицы Рима — узки и многолюдны. Во избежание несчастных случаев Сенат давно издал указ, запрещающий в дневное время проезжать по городу верхом или в повозке на колёсах. Исключение делается лишь для полководцев-триумфаторов. «И для тех, кто облечён верховной властью!» — злорадно добавил Гай. Калигула уже проехал по Риму верхом на Инцитате. Теперь он решил совершать это почаще.
Около дворца императора поджидал дядя Клавдий. Он потерянно жался у мраморных колонн, время от времени провожая взглядом торговцев сладостями. Калигула спрыгнул с лошади и поднялся по широкой лестнице, перепрыгивая через две-три ступени. Клавдий подался навстречу племяннику.
— Гай! — испуганно пролепетал он, разглядывая грязного, щетинистого, измученного императора. — Где… где ты был?
Калигула пренебрежительно оттолкнул его. Клавдий случайно загородил проход широкой, почти квадратной фигурой. Войдя в атриум, Гай обернулся. Задал Клавдию вопрос, мучивший его все эти дни:
— Кто зажёг погребальный костёр Друзиллы?
— Я, Гай Цезарь! Вместе с Марком Лепидом, — ответил Клавдий и вытер толстым пальцем набежавшую слезу. — Ты покинул Рим. Я оказался ближайшим родственником, присутствующим на похоронах.