Витю никогда не забуду хотя бы за то, что он поведал свою историю, открывающую реальную суть одной заштампованной до неразличимости ситуации.
Однажды Штурман стартовал с горы на одолженном у кого-то дельтаплане, (свой оказался не в порядке). На порядочной высоте у чужой машины подломился дюралюминиевый подкос и она стала складываться.
– И ты знаешь, Тёзка…
– рассказывал Витя с непонятной усмешкой.
– Принято считать, что в такие минуты человек вспоминает березку у ворот или руки матери, или глаза первой любви – или пишут какую-нибудь хероту типа того, что перед ним пронеслась вся его жизнь и так далее… Так вот – все это херота и есть.
Он поглядел мне в глаза и усмешка сделалась грустной.
– Была у меня только одна мысль: …
И произнес нецензурное существительное из шести букв, образованное от нецензурного же наименования женского полового органа.
В тот раз – уже не помню, каким образом – мой друг гибели избежал.
Но лицо его, обычное лицо молодого человека, временами озарялось выражением – которого он, возможно, и не замечал – казавшимся мне неким знаком обреченности.
Увы, я не ошибся.
Штурман ушел в последний полет в начале нынешнего века – без времени и неожиданно, будучи младше меня лет на десять.
Узнав о том, я Вите посочувствовал (если таким словом можно описать горечь от известия о смерти товарища прежних лет); сейчас я ему завидую.
* * *
Почему-то не пришел в тот вечер Володя Дорошев.
Прозаик с того же семинара, что и Белый.
Крепыш в невероятно густыми, стоящими надо лбом волосами.
Человек глубоко одаренный, обладавший великолепным, звучным, мощным, глубоким баритоном.
Певец, рядом с которым я выглядел как писклявый мальчик из церковного хора.
Не игравший на гитаре, исполнявший a capella.
Стоило Володе принять позу и запеть:
– У вашего крыльца
Не вздрогнет колокольчик,
Не спутает следов мой торопливый шаг…
Вы первый миг конца
Понять мне не позвольте,
Судьбу напрасных слов не торопясь решать!
– как из полуподвальной душевой выбегали обнаженные женщины всех возрастов.
И оставляя мокрые следы, отталкивая друг дружку, бежали вверх по лестнице на наш третий «заочный» этаж, не дожидаясь лифта.
В обычном состоянии спокойный и не говоривший слова не подумавши, подвыпивший Володя делался неукротимым, как маркиза, хоть и в ином смысле.
Однажды, остановленный по какой-то причине милицейским патрулем, он в несколько ударов обездвижил стражей порядка и успел скрыться прежде, чем те очнулись.
* * *
И, конечно, не хватало мне Юры Ломовцева.
Драматурга и прозаика (окончившего сразу два творческих семинара), глубоко эрудированного и начитанного, знавшего литературу от Лонга до Венедикта Ерофеева.
Человека, чей образ всплывает перед глазами, стоит мне лишь мысленно произнести слово «петербуржец».
Интеллигента в неизвестно каком поколении.
Юра писал пьесы на разные темы, от исторических до современных.
С первого взгляда Ломовцев мог показаться высокомерным; он никогда не открывался в первом разговоре, а на губах его всегда блуждала отстраненная усмешка. Но стоило сойтись поближе, как становилось ясным, что он не высокомерен, а просто скрытен.
И усмешка его в самом деле грустная, какая должна быть у человека неисчерпаемого – вглубь, как атом, вширь, как Вселенная – и знающего такие печальные истины, о каких собеседник еще не задумывался.
Юра был многогранен.
Каждый день он появлялся в новом обличье.
Вчера я видел его изящным и утонченным, словно Олег Табаков в роли группенфюрера Вальтера Шелленберга из «17-ти мгновений весны».
Сегодня он шел навстречу с красными глазами, всклокоченный, раздрызганный и расхристанный, как мятежный протопоп.
(Этот мятежный Аввакум – образ, пущенный в наш обиход самим Юрой! – был тогда близким и понятным; сегодня вряд ли каждый читатель поймет, о ком я говорю, но информация доступна всякому.)
И никогда не мог предположить, каким увижу Юру завтра.
Много позже, приезжая в Санкт-Петербург, я вел долгие разговоры с Юрой по телефону – и всякий раз ощущал себя так, будто вновь напился из источника, который казался иссякающим.
А работал мой бывший сокурсник оператором в котельной.
И я понимал, что никогда не будет ничего хорошего в стране, где потенциал таких личностей, как Юра Ломовцев, используется с эффективностью системного блока, на котором правят молотком старые гвозди.
* * *
Но в тот момент о грустном еще не думалось.
5
Мы сидели вшестером (без женщин!) вокруг добытого неимоверными усилиями обогревателя с открытой спиралью.
Стояло холодное начало мая, батареи уже не грели, из гнилых окон, кое-где заткнутых ватой, свистел ледяной ветер, который не могли удержать и шторы, сделанные мною из чьих-то чужих простынь, разодранных надвое.
Комната моя была ужасной, как ужасным было все то общежитие со смердящими туалетами, зловонными кухнями, осклизлыми душевыми…
* * *
О, эти душевые!
Вонючие сады Эдема, о которых не могу не сказать пары слов…
Расположенные в бессветном подвале, мрачные и полуосвещенные, они напоминали газовую камеру Бухенвальда, только преддверие ада в концлагере было куда чище и уютнее.
Там бурлила жизнь.
Вытянутая вдоль фасада душевая имела структуру стандартную для подобных заведений, основанную на экономии коммуникаций. Два длинных ряда кабинок – мужских и женских – располагались по обе стороны перегородки, с противоположных торцов примыкали раздевалки, имеющие выходы в коридор.
В той стене мужской раздевалки, которая примыкала к тупику женского душевого отделения, было проделано смотровое отверстие.
За место около него порой шла безмолвная война между тем, кто уже успел пристроиться и вновь вошедшим.
Наличие амбразуры было известно и каждой их тех нимф, что выходила из своей раздевалки и шлепала по линии огня вдоль ряда кабинок в поисках свободной. Но тем не менее с той стороны не было попыток заделать чем-то окно в Париж или потребовать у коменданта, чтобы торцевая стена душевой была наглухо забита дюймовыми досками.
Лишь редкие обладательницы женских органов кричали о том, что хватить там подглядывать.
Другие просто маскировались; двух рук почти всем хватало, чтобы прикрыть и сосцы и дельту.
Третьи – словно самки краба – приближались боком: укрывшись локтем, но давая усладить взор и выпуклостью своего живота и нежным изгибом спины (куда более выразительным, чем в одежде) и томительным профилем задницы.
А четвертые шли спокойным шагом стриптизерши, потряхивая всем имевшимся, и видом своим давая понять, что нормальной женщине приятно, когда ее обнаженное тело разглядывают невидимые мужчины.
Были и пятые – те выходили на кафельный подиум в бюстгальтере и трусиках. Не в купальнике, а именно в белье, разного цвета и фасона. Ныряли под душ, мылись там (судя по всему, не раздеваясь), а потом уходили прочь в мокром. Эти казались самыми коварными соблазнительницами, знающими тот факт, что женщина в мокром исподнем выглядит куда более возбуждающе, чем даже полностью голая.