Срок служения алтарю для альбанской весталки ограничивался временем естественной чистоты полуребенка, в возрасте от 7 до 12 лет, оканчиваясь с превращением в девицу, годную к выдаче замуж.
Нумитор сносился с дочерью через старуху, заведовавшую жертвенником, посылал ей всего, что имел лучшего, в подарок.
Сильвия не жаловалась на обстоятельства своей жизни, но тем не менее, ей было скучновато в уединенной хижине со старухой и подругой-жрицей, дочкой Мунация, такой же маленькой девочкой, отведенной туда на время до надлежащего возраста.
Сильвия была любимицей Нумитора, – милым ребенком, которому отец уделял всю любовь и нежность, к какой только способен добрый дикарь, подобный этому царю рамнов.
В мирные годы благополучия семьи, при жизни Проки, Сильвия часто сопровождала отца в его лазаньях и карабканьях по самым опасным кручам и непроходимым чащам; случалось, что и ночь заставала их на охоте; им приходилось ночевать в одном из многочисленных горных гротов, какими изобилуют косогоры этих местностей. Тогда отец рассказывал ей про Доброго Лара, страшного Инву, колдунов и медведей.
Эти времена детства стали для девочки еще дороже, милее, после того, как миновали они, завершились такою ужасною катастрофой.
Все яснее и чаще вспоминалось ей, как бывало, отец вечерние досуги проводил за плетением корзинок и неводов; дед рассказывал длинные-длинные предания о старине, – такие длинные, что обыкновенно, не оканчивал в целый вечер; мать шила или плела что-нибудь, пряла, ткала, – эта ласковая незабвенная мать, так люто убитая пьяным дядей, чего, однако, Сильвия не видала, – добрый жрец увел ее из дома от раздирающих душу сцен убийства, – поэтому и образ матери запомнился девочке лишь в виде живой фигуры, веселой, доброй.
Отцовские и дедовские сказки составили чудный волшебный мир в восприимчивой головке Сильвии; она воображением переживала всевозможные чудеса среди богов, Ларов, чудовищ, чужеземных царей и вождей, где неведомые люди вели иную жизнь, героическую, непохожую на мирное однообразие обстановки пастушьего царства Лациума.
Вспоминался ей и Квирин, молодой вождь марсов, с которым она обручена отцом еще в колыбели; ее всегда удивляло, что он не такой, как все, к кому она привыкла, – не так говорит, носит странное платье.
Ее влекло назад, домой, в родную усадьбу, к берегам Альбунея: ей хотелось видеть отца, хотелось видеть и Квирина.
Будучи еще очень маленькою, Сильвия, облокотившись на колена сидящего молодого марса, бывало, уставится в упор глазами на его лицо, глядит-глядит, скажет:
– Какой ты чудной!.. Какой диковинный!.. Все на тебе не по-нашему...
И громко захохочет.
Теперь из близких только Акка и Перенна посещали Сильвию, да и то редко, украдкой, в то время, когда Амулия не было в Лациуме, – он делал чисто разбойничьи набеги на рутулов, герников и др. мелкие племена из-за добычи, опасаясь нападать на марсов, сабинян, и особенно самнитов, становившихся по своей многочисленности внушительно-грозною силой. Самний уже и тогда обещал в себе могучего будущего соперника Рима.
ГЛАВА XXIX
Вождь марсов
Жизнь Сильвии в священной дубраве Весты шла при полной безопасности, так как от медведей и др. крупных зверей это женское святилище имело достаточную защиту в прочной каменной изгороди с набитыми колючками; а старая жрица Сатура обладала мужскою силой; людей же девочки там не боялись, – нравы окрестных жителей были еще строги и чисты настолько, что никто даже не слыхивал об оскорблении весталок; теперь даже Амулий не был страшен дочери Нумитора, потому что с нею вместе служила огню дочь жреца Мунация, а жрец в племени Лациума, как и у всех дикарей земли, всегда был могущественнее царя; его расположение служило достаточною защитой от всех покушений тирана.