Она звонко расхохоталась.
– О да! Он просто меня разгромил в этой области! Тот первый день… – Она чуть помолчала. – Он был идеален, за исключением одного. – Мама крепко прижала меня к себе и поцеловала в лоб. – У меня еще не было тебя, Тыковка.
Ну да, мама звала меня Тыковкой. Можете надо мной поржать. Я начал стесняться этого, когда стал постарше. Но только пока мы еще были вместе. А теперь что угодно отдал бы, лишь бы еще хоть разок услышать, как она меня так называет.
– А каким был мой отец? – задал я новый вопрос.
Слова «мой отец» я выговорил с трудом. Произносить их было мне диковато. Я ведь его никогда не видел. Так как же он мог называться моим? Тем не менее я добавил:
– Что с ним случилось-то?
Мама простерла руки навстречу солнцу, свету и хвойному ветру.
– Ты разве не чувствуешь? Он везде, вокруг нас. Вот почему я так часто тебя привожу сюда, Магнус.
Я не понял, о чем она. Мама вообще-то не слишком любила всякие там метафоры и мысли свои выражала обычно просто и прямо.
Она взъерошила мне ладонью волосы.
– Ну-ка, бегом наперегонки к пляжу!
Сон мой внезапно сместился, и я вдруг обнаружил себя в библиотеке дяди Рэндольфа. Передо мной восседал за столом мужчина, который раньше мне никогда не встречался. Правая его ладонь, пользуясь как ногами средним и указательным пальцами, расхаживала взад-вперед по кипе старинных карт.
– Смерть – это весьма интересный выбор, Магнус.
Мужчина ухмыльнулся. Одежда на нем выглядела столь новой, будто он ее только что приобрел в магазине. Ослепительно белого цвета кроссовки. Свежайшие джинсы. Футболка с логотипом бейсбольной команды «Ред Сокс». Его пушистые волосы медно-медового цвета были взлохмачены в модном растрепе по типу: они чуть свалялись, пока я спал, но мне это очень идет. Лицо бросалось в глаза своей красотой. Он мог бы запросто рекламировать в мужских журналах лосьоны после бритья. Несколько портили облик лишь шрамы. Следы ожогов, как кратеры на Луне, протянулись по скулам и переносице, а губы были обезображены частоколом рубцов, напоминающих затянувшиеся отверстия для пирсинга. Только вряд ли кому-то придет охота нацепить вокруг рта столько пирсинга.
Я понятия не имел, как нужно вести разговор с этой шрамированной галлюцинацией, но у меня в ушах еще звучали слова мамы, вот я и брякнул:
– Вы мой отец?
Галлюцинация изумленно вздернула брови и, резко откинув голову, расхохоталась.
– О-о, ты мне нравишься. Мы с тобой славно повеселимся. И хотя, Магнус Чейз, я не твой отец, но целиком на твоей стороне. – Он провел пальцем под логотипом «Ред Сокс». – Тебе весьма скоро предстоит встретиться с моим сыном, и вот мой совет. Не доверяй внешнему виду, не принимай слепо на веру мотивацию друзей и… – Нагнувшись вперед, он схватил меня за запястье. – И передай Всеобщему Отцу, что я сказал: «Привет».
Я рванулся, пытаясь освободиться. Хватка у него была железная. Сон мой снова дал крен и понес меня сквозь холодный серый туман.
– Прекрати вырываться, – потребовал женский голос.
За запястье меня держала та самая девушка-всадница, которая кружила в небе над мостом. Теперь она неслась во весь опор по воздуху, волоча меня за собой, как мешок с бельем. Копье, крепко прижатое к ее спине кожаными ремнями, полыхало до рези в глазах, кольчуга серебристо поблескивала в сером мареве. Она схватила меня еще крепче.
– Перестань вырываться, иначе провалишься в Гэп.
Я заподозрил, что речь идет совсем не о фирме одежды. Видимость в небе была нулевой. Мутная беспросветная серость. Падать в нее не хотелось.
Я хотел ей это сказать, но язык мне не подчинялся. Вышло лишь покачать головой.
– Вот и не вырывайся, – тверже прежнего проговорила она.
Из-под зеленого платка у нее выбилось несколько прядей светлых волос. Глаза ее были цвета красного дерева.
– Не заставляй меня сожалеть об этом, – строго сказала она и исчезла из моего сознания.
Проснулся я, тяжело дыша. В каждой мышце звенел сигнал аварийной тревоги.
Я сел и схватился за живот, ожидая найти вместо внутренностей выжженную дыру, но никакого тлеющего гудрона не обнаружил. И боль совершенно исчезла. И меч мой куда-то пропал. И одежда была в абсолютном порядке – ни прожогов, ни рвани.
Одежда выглядела даже слишком в порядке, хотя это и были те же самые вещи, которые я таскал уже много недель подряд. Единственные джинсы, несколько рубашек, надетых одна на другую, куртка. Но все это странным образом перестало противно пахнуть. Похоже, пока я валялся без чувств, меня догола раздели, одежду выстирали, а затем она вновь оказалась на мне, благоухающая свежим лимоном, как в старые добрые времена после маминой стирки. И обувь у меня на ногах была новенькой и даже куда свежее, чем когда я выудил ее из помойки за магазином «Марафон Спортс».
Еще непонятнее, каким образом я и сам оказался абсолютно чистым. Руки без корки грязи, и тело даже покалывает, будто меня целый час под горячим душем скребли мочалкой. Я запустил пальцы в волосы. Не спутаны, и ни одной соринки в них не застряло.
Я осторожно поднялся на ноги. Еще до конца не веря, что боль ушла, перекатил ступни с пятки на носок и подпрыгнул. Легкость и бодрость такия, что хоть целую милю бегом пронесись. Я вдохнул полной грудью. Воздух пах дымом от печных труб и приближающимся снегопадом. Смех из меня так и рвался наружу. Каким-то чудом мне удалось выжить.
Но это ведь невозможно.
Где я?
Круг моих ощущений мало-помалу ширился. Я стоял во внутреннем дворе, возле входа в богатый городской дом, каких можно немало увидеть на Бикон-Хилл. Восемь этажей внушительного белого известняка и серого мрамора, устремленных к зимнему небу. Двойные двери парадного входа из темного массивного дерева, окованного железом. В центре и той и другой висело по дверному молотку, изображавшему волчью голову в натуральную величину.
Волки… Едва глянув на них, я испытал ненависть к этому месту. Прочь скорее отсюда! Я завертелся на месте в поисках выхода на улицу, но не нашел его. Двор окаймляли сплошные высокие стены из известняка. Похоже, что здесь обходились без ворот и калиток. Может ли быть такое?
Даже та малость, которую мне удавалось видеть поверх этих высоких стен, свидетельствовала, что я по-прежнему в Бостоне. Возможно, даже на Бикон-стрит, напротив парка Коммон. Но как я здесь оказался?
В одном из углов двора я увидел березу и было уже размечтался взобраться по ней и перемахнуть через стену, когда оказалось, что мне не достать даже до самых нижних ее ветвей. Дерево было покрыто листвой; и диким в самый разгар зимы казалось не только это. Листья блестели, будто на них нанесли ровный слой двадцатичетырехкаратного золота. Рядом с березой на стене висела бронзовая табличка. Сперва она вовсе не привлекла моего внимания – бронзовыми табличками снабжена чуть ли не половина бостонских зданий. Потом, приглядевшись внимательней, я увидел двойную надпись, сверху по-скандинавски, снизу – по-английски:
Добро пожаловать к древу Глазир.
Убедительная просьба услуг не навязывать,
не мешкать и не задерживаться.
Гостиничным поставщикам заходить через Нифльхейм.
Я ошалело потряс головой. Кажется, мне удалось сильно превысить дневную квоту безумцев. Отсюда явно пора было сматываться. Любым способом перебраться через эту проклятую стену, выяснить, как все сложилось у Блитца с Хэртом, а если мне хватит отзывчивости и душевного благородства, поинтересоваться по поводу дяди Рэндольфа. Дальше надо, по-видимому, рвануть автостопом в какую-нибудь Гватемалу. Этого города для меня достаточно.
Двойные двери парадного входа вдруг с жалобным стоном раскрылись внутрь. Изнутри заструился слепящий золотом свет. На пороге возник крепко сбитый крупный мужчина в форме швейцара – цилиндр, белые перчатки и темно-зеленого цвета ливрея с фрачными фалдами и вышитыми на лацкане буквами «ОВ». Мне сразу сделалось ясно: он не совсем обычный швейцар. Лицо его в бородавках покрывал слой пепла. Бороду много лет не стригли. Взгляд красных глаз был зверский. С бедра свисал обоюдоострый топор. А на приколотом к груди бейджике значилось: