А.С. Янушкевич, утверждая, что понятие «сибирский текст» безусловно дихотомическое, говорит о процессе постижения Сибири как характерной семиосферы, и в этом смысле сибирский текст – «понятие историософское и историко-культурное, ибо в процессе его описания и постижения сибирская и шире – русская мысль пыталась осмыслить феномен на пересечении мифа и реальности, изнутри и извне, как определенную дихотомию». Более того, по мысли исследователя, подлинные открытия, связанные с пространством сибирского текста, происходили в большом пространстве русской культуры, поэтому «сибирский метатекст в своей семиотической перспективе был текстом в тексте, так как свои сюжеты, мотивы вводил в проблематику общерусской культуры»144.
В.И. Тюпа ставит в своих работах проблему лиминальности топоса Сибири. По мысли ученого, судьба человека, его путь в таком «пороговом» пространстве начинают придавать «сибирскому тексту» историософский масштаб и широкое гуманистическое наполнение. Подобная исследовательская стратегия выводит пространство текста за пределы его чисто географической конкретики, демонстрируя специфику восприятия Сибири уже как некоего гипертекста, интертекста русской литературы145.
В коллективной монографии «Сибирь в составе Российской империи»146 авторы предложили новые подходы к интерпретации проблемы, сфокусировав внимание на закономерностях взаимоотношения центра и Сибири, особенностях ее хозяйственного и социокультурного освоения, формировании особой русско-сибирской территориальной идентичности. Новейшее исследование Ю. Слезкина посвящено загадке культурной чуждости147. Отображавшиеся в «арктических зеркалах» русского самосознания фигуры – иноземец, инородец, иноверец, нацмен, абориген – предстают в исследовании продуктом сложного взаимодействия, не сводимого к клише колониального господства и экономико-культурной эксплуатации. Во всех этих исследованиях, так или иначе, задается проблема диалога, в свете которой литературу продуктивно рассматривать в контексте реконструкции образа «Другого».
Принципиальными в этом плане видятся размышления Н.Е. Меднис, которая акцентирует как основополагающую для выявления «сибирского текста» проблему границы, представленной «как реалия, и тем более как художественный знак-образ, полностью соответствующий ментальным закономерностям». В русской культуре и литературе XIX в. сохраняется имеющее глубокие корни четкое разделение пространств России и Сибири. Удаленность и безграничность Сибири, как указывает исследователь, породили устойчивый в рамках «сибирского текста» сюжет, связанный со странствованием, с путешествием (вынужденным или добровольным), с дальними поездками. Все они, «задавая динамику перемещений, вводят в рассказы событийно не представленный в них образ границы и воссоздают ощущение территориальной и культурно-психологической дистанции, разделяющей две континентальные составляющие государства Российского»148.
В попытке снять крайности при определении судьбы текста Н.Е. Меднис в формулировке «локального» текста выходит к категории сверхтекста. Вводя это понятие в научный оборот, исследователь оговаривает, что существующий рядом с понятиями интертекста и гипертекста термин «сверхтекст» пока уступает им в популярности, но с течением времени используется все чаще. Несмотря на семантическое родство приставок гипер- и супер-, используемых в значении «над», «сверх», термины эти имеют разный ареал бытования: «Составляющие гипертекста могут порой ничего “не знать” друг о друге, объединяясь в целое лишь некой текстовой рамой, не позволяющей им рассыпаться, разлететься и осесть в других рамах. Понятие же “сверх-текст”, как правило, прилагается к текстам центрически организованным и в силу этого обладающим сильно выраженным внутренним центростремительным движением».
Таким образом, происходит возвращение давнего термина Ю.М. Лотмана «внетекстовые связи», который не ограничивает поле изучения рамками словесных сообщений, но позволяет учитывать и множество других явлений. Поэтому при восприятии сверхтекста и работе с ним «необходимо учитывать такую связь с внетекстовыми зонами, при которой в процессе перераспределения содержания между литературным образом и внеположенной реальностью возникает «текст того порядка сложности, когда он становится самодовлеющим»149. Несомненно, что территория Сибири обладает способностью порождать мифопоэтические образы, так как уже по уникальности истории и специфике развития культуры она изначально мифогенна. При таком условии развитие судьбы текста связано с неизбежной стадиальностью, так как на определенных этапах развития он выполняет функции «гипертекста», «интертекста» и, в конечном счете, «сверхтекста».
По сути, вся русская история, культура и литература, начиная со времени покорения Сибири и неподражаемого «Жития протопопа Аввакума», движется по пути складывания определенного «культурного кода». Образ страны включает в себя, как правило, достаточно разнородные символы и стереотипы, а также наиболее общие представления об историко-культурных, природных, геополитических условиях ее развития.
Сибирь на всем протяжении первой половины XIX в. осмысляется как конфликтное пространство, своего рода «инопространство». Эта далекая страна существует в литературе и культуре в целой системе стереотипов, представая как «страна угрюмая и глухая», «царство вьюги и мороза, где жизни нет ни в чем», как «страна молчания», «безголосая Сибирь», «страна изгнания», «край света», жители которого виделись, по словам П.А. Словцо-ва, «какими-то сиротами на чужбине». К.Ф. Рылеев создал трагический образ «дикой страны», где царствует «роковая неотвратимость». А.С. Пушкин, через восприятие декабристской трагедии, изобразил Сибирь как один из кругов ада с ее «мрачным подземельем» и «каторжными норами». Поэтому, по точному наблюдению А.Д. Агеева, образ американского Запада всегда был стимулом, в то время как образ Сибири всегда вызывал реакцию (курсив мой. – Е.М.) чаще всего негативного свойства150. Подобные знаки-маркеры, сигналы-символы несли уже и определенную семиотическую нагрузку, тот изначальный отрицательный оценочный код, в котором заранее постулировался конечный вывод коммуникации. Отмеченные параметры «сибирского текста», характеризуя его как несомненный «гипертекст» национальной литературы, особенно активно развивались в первой половине XIX в., фиксируя отчетливые черты романтического сознания.
К середине XIX в. в связи с резкими социальными переменами в России Сибирь снова начинает привлекать к себе внимание историков, географов, путешественников, статистиков, писателей. Такого рода интерес привел к существенному пересмотру привычных понятий и представлений о далеком экзотичном крае. Именно социально-общественная проблематика, идеи революционно-демократической критики преобладают в эту эпоху как в русско-европейском контексте, так и в формирующемся явлении сибирского областничества. Наблюдается процесс постепенного крушения стереотипа Сибири как «царства холода и мрака». Сюда все чаще идут вольные переселенцы, работники на прииски, и идут уже не потайными тропами, а «с законным паспортом за пазухой»151.
Сибирь на данном этапе развития русской истории и культуры исследуется как принципиально значимое географическое пространство России, территория, на которой явлена самостоятельная сфера человеческого бытия, сложная, противоречивая и настоятельно требующая художественного осмысления. Но постепенно она открывается и как «страна», что ведет к созданию очередного мифа, репрезентируемого русским художественным сознанием152.