Эта боль должна была достигнуть предела, заставить мир пропасть в яркой вспышке за туманом горящих слез, чтобы лишь затем уйти, унося с собой и оцепенение, и что-то еще — тонкую дымку, подобную дыханию силы, более могучей, чем та, что дана человеку, однако лишенной божественного ореола небожителей.
Караванщик поспешно соскочил с седла. Он подбежал к сидевшему в снегу богу солнца, возле которого, тихо поскуливая, вился золотой волк. Увидев приблизившегося вплотную к его хозяину человека, зверь ощетинился, угрожающе зарычал, обнажив острые белые клыки, сжался, будто готовясь к прыжку.
— Перестань, Хан! — недовольно поморщившись, остановил его Шамаш.
— Прости… — прошептал Евсей, падая рядом с Ним на колени.
— Помоги мне встать.
Опираясь о руку караванщика, колдун поднялся, отряхнул с себя снег.
— Не знаю, что на нас нашло… — как ни старался Евсей, он никак не мог найти объяснение мыслям и поступкам.
Они с братом были должны… Нет, просто обязаны остаться в караване, дожидаясь, пока бог солнца приведет из пустыни Мати. Они же, идя против воли повелителя небес, рванулись в снега, словно те звали их. И, при этом, их голова оставалась совершенно пуста, словно чистый лист бумаги. В ней не было ни рассуждений, ни объяснений — ничего, что могло бы оправдать проступок, так, словно он и не нуждался в оправданиях.
— Это было… как навет… сперва дрема, сон, подчинившие себе волю, затем внезапное пробуждение, страх, лишившие способности мыслить. А затем… полное затмение…
— Ты прав, все очень похоже на навет, — скользнув по спутнику быстрым взглядом настороженных глаз, проговорил Шамаш. — Но кто мог наслать его на вас здесь, посреди пустыни?
— Боги. Демоны. Духи, — Евсей пожал плечами. Мало ли кто мог совершить подобное? Его куда более беспокоил вопрос, почему? Зачем кому-то было нужно это делать?
— Кто бы это ни был, — глаза колдуна, всматривавшиеся в бесконечные просторы снегов, напряженно сощурились, — он очень хотел, чтобы вы сошли с караванной тропы…
— Чтобы мы осушались Твоей воли! — прошептал Евсей, мысленно содрогаясь при мысли о совершенном ими с братом преступлении, самом страшном из всех известных на земле, когда именно из неподчинения богам рождаются все беды мира. — Мы… Мы не хотели… — детский лепет! Но что еще он мог сказать?
— Я знаю, — кивнул Шамаш, продолжая внимательно оглядывать все вокруг.
Скорее инстинктивно, чем осмысленно, летописец тоже осмотрелся, но, не найдя ничего, что несло бы на себе отпечаток беды, прошептал:
— Все выглядит таким безмятежным и спокойным… — "Словно ничего и не произошло", — мысленно закончил он, украдкой взглянув на повелителя небес: — Господин, прости нас, неразумных! Мы действительно не хотели… Накажи нас, но не сердись!
— Пустыня только кажется спокойной. На самом деле она трепещет, словно невидимый лист на слепом ветру… — брови Шамаша были сведены, на лице — напряженное внимание в ожидании чего-то недоброго…
И другой, совершенно отличный от первого, страх пронзил душу караванщика:
— Если наш поступок подвергнет опасности Мати…
— Ей ничего не угрожает. Она под надежной защитой.
— Конечно, госпожа Айя… — караванщик уже хотел понимающе кивнуть, как заметил, что небожитель решительно качнул головой:
— Я не знаю, на чьей стороне богиня снегов и не собираюсь сейчас выяснять. Это не важно. У меня достаточно сил, чтобы защитить девочку, даже находясь вдали от нее. А вот ее отец… Он слеп и глух — легкая добыча для любой притаившейся за горизонтом беды, — глаза колдуна, скользившие по безбрежным просторам пустыни, ища тень надвигавшейся беды, сверкнули: — Скорее. Садись в седло, — приказал он караванщику, подтолкнув его к оленю. — Нужно торопиться.
Евсей подчинился.
— Скачи за волком, — тотчас последовал новый приказ.
На этот раз караванщик замешкался.
— Господин… Твоя нога… Не будет ли лучше… — он хотел предложить богу занять его место в седле.