— Позвольте, — расцвел как маковый цвет Куколка. — Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы их знаете? Ведь я их даже не печатал!
— Помилуйте! По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?
— Я в форменном восторге, — сказал сверху Кузя, позевывая. — Кисть большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи — избушка!» Всего три слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами, далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…
И Кузя замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.
Мотылек сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:
— А это: «Кругом — трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе — старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не такие ее годы. И действительно, поэт тут же веско подкрепляет это соображение: «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость — какой это, в сущности, ужас! Что ей остается? Скрипеть!
Меценат опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал:
— Да, да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел.
— Мотылек! — сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат. — Ты должен устроить эти стихи в какой-нибудь журнал.
— Обязательно устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится.
Новакович отвел Куколку в сторону и спросил шепотом:
— Ну, как вам нравится общество, в которое я вас ввел?
— Чудесное общество. Они все такие тонкие, понимающие…
— Еще не то будет. Вы коньяк пьете?
— Да… собственно, не пью…
— Ага! Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла?
— Для тебя еще буду на лед ставить!..
— Анна Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу.
— Врешь ты все, — проворчала скептически старуха. — Он уж лет тридцать будет, как помер.
— Ну, что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца… Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили…
— Да, неужто ж, верно, знал отца?! — зацепилась на удочку старуха. — Нешто ты тоже зарайский?
— Я-то? Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…
— Бурая.
— Во-во. Серовато-бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа, — говорит, — ты мне первый друг. Жалко, — говорит, — что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то был бы ты мне зятем».
— Скажете тоже! — застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.
У Новаковича была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых невероятных вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним своим тоном мог поколебать недоверие самого скептического слушателя.
Почему-то из всей компании нянька Мецената отдавала предпочтение именно Новаковичу и даже изредка высыпала ему в карман целую сахарницу колотого сахара, который он ел, уверяя всех, что сахар придает крепость костям.
Приятелям он рассказывал:
— Отчего я такой сильный? Исключительно от сахара. Да еще сырую морковь ем, как заяц. Поэтому медный пятак мне согнуть в трубку ничего не стоит.
— Ну, вот тебе пятак — согни его.