В иных обстоятельствах мальчик ни за что не решился бы на такой безумный прыжок, но теперь рассуждать и медлить было опасно. Мелькнула где-то в глубине сознания мысль, что этот странный тип с волосами-иглами прыгнул бы, не думая, но почему-то не ушел на свободу, а направился дальше – в глубь дома-башни Лансама.
Топорик, взлетев на подоконник, глубоко вдохнул, сжался и, закусив губу, прыгнул. Ледяной ночной воздух больно хлестнул по лицу. Топорик врезался грудью в кромку стены, со стоном заскреб ногтями крошащийся камень – но не удержался и, отчаянно вскрикнув, провалился вниз. За несколько ужасных секунд свистящего полета его тело безвольно перевернулось дважды, и Топорик, ожидавший последнего удара о землю, ухнул во что-то мягкое и упоительно душистое.
Там, наверху, на городской стене уже перекликались потревоженные стражники. Топорик свалился с повозки со свежескошенным сеном и, прихрамывая, заковылял вдоль по улице. До Обжорного тупика он добрался к рассвету.
…Он был волен выбирать для себя любое из человеческих имен, но ему больше нравилось Николас. Скорее всего, потому, что под этим именем узнала его Катлина.
Николас прошел темным коридором, трижды останавливаясь у закрытых дверей, за которыми не было никого. Свернув, где сворачивал коридор, он оказался на лестничной площадке. Узкая винтовая лесенка вела вниз и вверх. Николас прикрыл глаза. Снизу пахло прелой чечевичной похлебкой – очевидно, там находилась кухня. Невкусно питается священник. Укрощает, как и полагается по сану, плоть. Зато ревностно заботится о душе… – Николас усмехнулся – своей и ближних.
Он поднялся на несколько ступеней вверх, снова остановился. Закрыл глаза и повел носом. Запах мирра и нечистых простыней, смешиваясь, наводил на мысль о черве, обвившемся вокруг золотой цепи. Значит, туда – наверх. Там наверняка спальня.
…Катлина тогда еще жила в Бейне. Хорошим городом был в те времена Бейн, спокойным. Покуда граф Пелип не обиделся на непомерные императорские налоги и не стал стягивать к себе обедневших дворянишек, мещан-авантюристов и крестьян, предпочитавших честному ковырянию в земле вольную жизнь Братства Красной Свободы. Впрочем, никакого Братства тогда не было…
Николас вспомнил крытый деревом дворик лавчонки бейнского торговца амулетами: как солнечный свет падал сквозь дощатые щели оранжевыми лезвиями и в лезвиях кружились серебряные пылинки. Он провел три дня в пути без сна и отдыха – и успел. Кольцо из эльваррума досталось ему. Торговец, которого годом позже судили по обвинению в чародействе и сожгли на главной площади Бейна, божился, что кольцо вывезено им из джунглей Черного континента. Николас не пытался спорить, и воодушевленный торговец заломил такую цену, что пришлось высыпать из кошеля все серебро до последней монетки и отдать в придачу золотой перстень.
– Оно того стоит, – уверял торговец. – Эльваррум! Магический металл! – говорил торговец. – Ни время, ни человек не властны над ним! Оно вечно! Вечно! Разве что пламя Преисподней способно расплавить его… Другого такого нет во всей Империи!
Николас знал это. Кольцо, крохотное и для своего размера неожиданно тяжелое, переливалось сине-черным цветом – не под световыми лучами, а само по себе. На внешней его стороне обнаружился короткий тупой шип.
Торговцу повезло. Запроси он больше, Николас вовсе не стал бы платить.
…Да, торговец пересчитывал серебро. А она рассматривала канделябр на шесть свечей. Медный сатир с похотливой рожей и чудовищными, позеленевшими от окиси чреслами, обнимал дуб с шестью изогнутыми ветвями.
– Вам нравится? – спросила она, заметив, что Николас, расплатившись, медлит уходить.
А он был еще взволнован, сжимая в ладони кольцо. Потому и ответил рассеянно:
– Да.