— Хорош, — пропыхтел Сандаун, — У меня уже судорога. Берегись, отпускаю.
Предупреждение не помогло. Как только ее освободили от ремня и повязки на глазах, она извернулась штопором и топнула по моему больному пальцу, словно задумала это с самого начала. Бутылочка, вертясь, полетела в грязь. Потом она подцепила рогом грошовое ожерелье Сандауна, и бусины полетели вслед за молоком. На прощание она хотела лягнуть Джорджа, но промахнулась. Зато лягнула мой заговоренный сосуд. Он разлетелся на тысячу осколков. Но это уже не имело значения. Когда мы опомнились, оказалось, что, кроме нас, тут уже никого нет. Остальные команды давно закончили или сдались. Прерия Роз и ее команда показали свою бутылку так давно, что стояли уже перед судейским помостом и получали свои призовые за первое место. И все равно, когда мы, едва шевеля конечностями и языками, шли по полю к воротам, последними из последних, нас провожали овацией как победителей. Мы были всеобщими любимцами.
Впрочем, не всеобщими. Когда мы выходили наружу, Готч и его поводырь въезжали на своем фургоне в ворота, и они нам не аплодировали. Вожжи держал мистер Хендлс и обзывал мулов. Сзади, в отдалении, ехала О'Грейди. Она на меня не взглянула.
Борец был в борцовском трико, голый по пояс, если не считать головы. Его лысый череп украшала шляпа Сандауна с плоскими полями. На пурпурной ленте вокруг шеи висел другой трофей: вставная челюсть. Он играл мускулами, и этот непристойный кулон стукался о его голую грудь. Увидев нас, он сразу перешел к делу.
— Ну что, Флетчер? Ты сказал, чтобы я готовился к схватке. Я готов.
— Я вижу, что готовы, мистер Готч. Пожалуйста, потерпите чуток. Дядя Джордж обещал вам найти партнера, а дядя Джордж человек слова. Договор есть договор, и его нельзя нарушать.
— Вот как? — Мистер Хендлс повернулся и включился в разговор. — А кто это сегодня его нарушил? Тебе не пришло в голову, что кое-кто поставил хорошие деньги на это твое «слово»?
— Ведь я не старалсяпобедить, мистер Бухгалтер. Наоборот. А что я мог сделать, если эти тюфяки не могли превзойти мои самые плохие старания?
— Один здесь может! — рявкнул Готч, — Прямо сейчас. И этомутюфяку надоело, что его водят за нос.
— Потерпите, мистер Готч, позвольте дух перевести. Поделайте еще немного ваших запорных упражнений, они у вас так красиво получаются.
Готч напыжился, чтобы ответить, но сестра О'Грейди вовремя затрубила в горн, и мулы рванули с места. Сирена Клэнси завел привычную песню:
— Леди и джентльмены! Мистер Коди желает порадовать вас еще одним дополнительным аттракционом. Тем, которого все ждали…
— Кроме меня, — сказал я, — Меня уже столькими порадовали, что больше я не выдержу.
— Никогда не известно, — загадочно отозвался Сандаун. Он обводил взглядом загоны, словно кого-то ждал. — Этот может быть особенным.
— Мне надо зализать раны и дать отдых костям, ожить немного. Я знаю местечко, вон в тех тополях, где можно вздремнуть. Кликни меня, когда объявят езду на оседланных.
Джордж посмотрел на меня с укоризной:
— Ты ведь не бросишь товарища в трудную минуту? Скажи?
Сандаун оборвал его:
— Джонни, не слушай его. Он не такой большой дурак, даже когда пьяный. Иди, куда шел.
— Он прав, Наш, — сказал Джордж со всей искренностью, какую допускал беззубый рот. — Я не такой дурак. Ты иди по своим делам в эту рощицу. Ничто не оживляет так, как часик хорошего сна, хи-хи.
И я снова прошел между тополями и забрался в прохладный, пропахший фруктами фургон Меерхоффов. Только на этот раз там были не только сушеные яблоки.
— Я уж решила, что никогда вас не дождусь, полковник! — раздался недовольный голос, — Вы не фермер, за какого я вас считала. Эта пустячная работенка заняла у вас полвечности.
Я попросил ее замолчать. У меня не было настроения слушать выговоры.
— Мне просто любопытно, — не унималась она, — Что вас так сильно задерживало? Неумелость или удовольствие от занятия? Я видела, как вы лапали несчастную корову.
Тогда я заставилее замолчать — самым лучшим из известных мне способов. У меня нет привычки обрывать человека на полуслове, но я решительно считал, что нам с этой дерзкой барышней нет никакой надобности в дальнейших разговорах. И времени на них нет — хотя этого еще не знал. Это выяснилось позже в тот же день. Не знаю, стало ли это известно Саре Меерхофф. Она слишком увлекалась быстрой ездой. А у таких увлеченных нет времени выяснить, сколько им осталось времени.
Ни мне, ни остальным тогда не приходило в голову, что Сара Меерхофф по-своему такая же талантливая наездница, как Джордж Флетчер или Сандаун Джексон. И кто знает, каких высот она могла достичь? Потенциально женщина по своему устройству — лучший конник, чем мужчина. Разница между ними — разница между наездницей и водителем. Женщины любят ездить также, как парни — водить машину. Парни лезут под капот и копаются в карбюраторе — выясняют, отчего машина едет и как сделать, чтобы ехала быстрее. Женщина просто едет. Не лезет внутрь, не копается. Ей нужно одно: оседлать жеребца и легко сидеть в седле — чем легче, тем лучше. И… ох!.. рука у Сары была легкая, как тень, как яблоневый цвет, как дуновение прохладного осеннего ветерка. Какой жеребец не послушался бы? Какой конь не вытянулся бы в струнку от такого прикосновения?
О, Сара Меерхофф… и Пендлтонское родео тысяча девятьсот одиннадцатого года.
В последующие годы, на других родео у меня завязывались отношения со многими и многими наездницами. Прерия Роз Хендерсон оказалась вполне чувствительной барышней, когда проникнешь за фаянсовый фасад. Я познакомился и с Трюкачкой Лорой, и с Кити Канутт. И с Лизой Хастингс. Все они были отличными наездницами, но до Сары им было далеко. Если Кити Канутт была волевая и мощная, то Сара была сама мощь. Если Лиса Хастингс могла управлять лошадью лишь при помощи одних коленей и щиколоток, то Саре достаточно было для этого бедер и намеков. Добрую Прерию Роз как будто качала в колыбели добрая мать-земля, но Сару расщепила снизу молния. В нашем крытом фургоне еще посверкивали остатние искры этой молнии, когда нас грубо прервали вопли неописуемой муки, несшиеся с арены.
— ОЙ, ДЬЯВОЛ, ОТПУСТИ, СДАЮСЬ, СДАЮСЬ, СДАЮСЬ, ОЙ, ОЙ, ОЙ!
Глава семнадцатая
Отсосут немного яду
Вопли длились и длились, не ослабевая, и такая звучала в них мука, что, казалось, они продлятся до конца дней. Но звук изменился. Вопли перешли в вой, а вой — в придушенные ругательства. К тому времени, когда Сара и я приняли презентабельный вид и подбежали к ограде арены, ругательства сменились слабыми стонами и шепотом.
— По-моему, самое интересное мы пропустили, — сказала Сара.
Фургон с рингом стоял напротив самых дорогих мест. Точно там, где я его поставил бы, будь я дошлым антрепренером, как мистер Хендлс. Только на этот раз он сам себя перехитрил. Фургон стоял так близко к трибуне, что народ полез на арену, чтобы поучаствовать в действе. На ринге сестра О'Грейди открыла свою медицинскую сумку и поливала чем-то окровавленный зад Фрэнка Готча, поливала чем-то, похожим на йод, и, судя по ее ухмылке, получала удовольствие от процедуры. Глаз ее не было видно. Они были за темными очками. Я впервые видел темные очки не на слепом. Вся задняя часть бедер Готча была в кровавых лохмотьях, а сам он лежал ничком в углу ринга и грыз стяжную муфту, чтобы не скулить. Три пинкертоновца в трех других углах пытались поддерживать какое-то подобие порядка. Двое из них распахнули пиджаки, демонстрируя кобуры под мышками, третий держал в руках короткоствольную двустволку. Всякий раз, когда Готч издавал громкий крик, он резко оборачивался с ружьем — убедиться, что борец не набросится на него, ослепнув от ярости. Сара громко захохотала.
— Кажется, большой обормот сегодня напал не на ту скотину. — Она повернулась к зевакам у ограды, — Кто это был? Пума? Медведь?