У них организм работает по-другому в особом режиме погони, когда страх вытаскивает скрытые ресурсы, заставляя тело трудиться с колоссальной перегрузкой.
Беглецы отмахали километров двадцать, прежде чем ощутили настоящую усталость, и сбавили шаг.
— Интересно, о чём сейчас думает начальник отдела по борьбе с бандитизмом Важа Спиридонович Морабели? — спросил с серьёзной рожей Денис, стащив с потной головы шапку.
— О нас с тобой. О чем ему больше думать?
— Нет. Узко мыслишь. Он думает, как жить дальше?! Гуталин умер! Грузин начнут отлучать от кормушки. Что делать?
Упоров остановился и медленно закрутил головой.
Прицепившийся запах крови вытеснил другой, знакомо сладковатый. Он пытался вспомнить, что может так пахнуть. Наблюдавший за его поведением Малина осторожно переступил с ноги на ногу, взвёл курок пистолета.
— Дым, — прошептал Упоров, — точно, дым!
— В зимовье — люди. Нас ждут, Вадим. Но мы к ним не пойдём.
Они стояли рядом, почти касаясь друг друга лбами, похожие на молящиеся тени. Даже голоса их стали частью наступившей ночи, приобретя сходство с шумом деревьев.
На небе медленно, словно плесень по мокрому камню, ползли серые облака. Беглецы двинулись со сжатыми зубами, упираясь в темноту стволами пистолетов. Но постепенно притерпелись к таящейся за каждым стволом опасности, заставив себя поверить — нынче пронесёт.
Собачий лай понудил остановиться. Густой, но не слишком уверенный, он раскатился по распадкам, едва поднявшись к вершине хребта.
— Придётся уходить северным склоном.
— Там снега выше колен!
— А мусора с автоматами? Двигай за мной, Денис!
И пошёл, не оборачиваясь на вора, с решительностью знающего выход человека. Лай снова загремел, на этот раз требовательно и зло.
— Засекла, стервоза! Похоже — отбегались, Вадим!
— Помолчи! У неё одна работа, у тебя — другая. Бежим!
Наст хрустел тонкой жестью, хватая за ноги и отнимая последние силы у беглецов. Они падали на него, поднимались, падали, ползли на четвереньках, шёпотом проклиная собачью бдительность.
Упоров первым подполз к подошве хребта, сделал несколько шагов по набитой тропе и, обхватив кособокую ель, остановился. Минут через пять с ним свалился Денис.
— Вставай! — потребовал Упоров. — Вставай, говорю, им будет не легче на этом склоне.
— Сейчас! Сейчас!
Малинин стоял уже на коленях.
— Сердце выскакивает. Считай до трех, Вадим.
— Бежим, дурак! Здесь все простреливается сверху.
Метров двадцать зэк двигался на четвереньках. Его уже никто не подгонял. Слова иссякли, на них не хотелось тратить силы. Потом он выпрямился и, шатаясь, побрёл за Вадимом.
К Оратукану они подошли с зарёй. Речка лежала спокойной зеленоватой лентой, ещё укрытая крепким льдом. В голубой синеве утра и речка, и непроснувшаяся долина с тонкой строчкой волчьих следов на синем снегу виделись немного надуманным произведением городского художника, создающего свои картины в тёплой удобной мастерской.
— Я иду сто шагов, — прохрипел в спину Упорову Денис, — дальше можешь меня пристрелить.
— Двести! — отрубил Вадим. — Дело чести, доблести и, если хочешь знать, геройства каждого уважающего себя советского заключённого — дойти до того стога сена.
Малина поднял голову, увидел огороженный жердями стог.
— Во масть пошла, легавый буду! Поканали, Вадим!
Сено пахло потерянным летом и мышами. Зэки лезли в его удушье, с трудом разгребая слежавшиеся травы. От приятных запахов кружилась голова, возникала иллюзия полной безопасности. Чмокнуло под коленом раздавленное мышиное гнездо, уцелевшая мамаша с писком пронеслась по шее. Упоров засыпал и потому не придал этому факту никакого значения.