Раздалась команда:
— Смирно!
Губарь прервал рапорт дежурного каким-то обречённым движением руки и, весь потемневший, прошёл мимо. Вислые щеки лежали на стоячем воротнике кителя серой мешковиной, лоб стянут в ребристые складки, отчего довольно стройное тело полковника кажется случайно подставленным под отжившую голову.
Он остановился, сцепив за спиной ладони, и, глядя на выпирающую за зоной лосиным горбом сопку, начал говорить:
— Хочу сообщить вам важное правительственное сообщение.
— Про амнистию! Про амнистию! — скулил хлебный вор.
— Вчера скончался…
Упоров почувствовал, как все в нём задрожало мелкой, противной дрожью.
— …великий вождь советского народа, Генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин.
Дознаватель Шерман приложил к глазам платок. Стало очень тихо, лишь чей-то звук булькнул пузырём со дна уснувшего озера и тут же растворился в глубоком молчании. Руки зэков потянулись к шапкам. Полковник переждал некоторое волнение в рядах заключённых и с пониманием посмотрел на не скрывающего своих слез дознавателя Шермана.
— Прекратить разговоры! — ни с того, ни с сего крикнул дежурный.
— …Ушёл из жизни гениальный продолжатель дела великого Ленина.
— Все бы вы ушли за ним следом!
Губарь побагровел, однако сдержался. И продолжил:
— …остались бессмертные идеи Сталина, его убеждённость, твёрдость, чистота и безжалостность к врагам социализма! Сталин умер. Дело его живёт и будет жить вечно! Нет на свете силы, способной одолеть им созданное!
— Как же теперь дальше-то? — спросил, прикрывая рот, испуганный мужичонка — хлебный вор.
— Не переживай, коллега, — успокоил его Филон и взглянул на свои часы без гражданства. — Все останется на своих местах. Даже ты.
— Равняясь! — разнеслось над плацем.
Стадник пнул в зад плачущего комсорга Днепрогэса:
— Педерастов тож касается!
Колос вздрогнул, точно в зад пнули его, и с презрением посмотрел на Руслана.
«Передумал», — решил, наблюдая за Колосом, Упоров. Его охватила непонятная весёлость.
— Миша, горе-то какое?! — сказал он. — Плакать хочется, а Стадник, сука, дерётся.
— По вас не скажешь, Упоров. Улыбаетесь. Для меня, действительно, горе. А отец… не знаю — переживёт…
— Переживёт. Старая гвардия. Ты, говорят, успел вчера с лауреата хорошие кони сдёрнуть?
Колос ухмыльнулся, опустив голову, глянул на ботинки.
— Ботинкам всё равно, кто их хозяин: лауреат или бывший чекист. Они должны служить живому человеку. Пётр Тимофеевич скончался…
— В один день с Иосифом Виссарионовичем. Вот бы тебе со Сталина ботинки стащить!
— Не кощунствуйте, Упоров! Нас может рассудить только будущее.
— На хрена мы ему нужны?!
Пельмень, чуть пыжась, сказал:
— Если побег поведу я, то и подельников мне подбирать.
— План кажи, — прервал его Федор Опенкин.
— Взрываем новую штольню. Пока будут откапывать дубарей, уйдём левым затопленным ходом, там уже подкопались.
Сидящий на корточках у порога сутуловатый детина в меховой безрукавке поверх брезентовой рубахи и в мягких эвенкийских ичигах громко вздохнул.
— Хочешь говорить, Чалдон? — спросил Дьяк.
— Сколь там копать-то надо?
— Час — полтора, не больше. Замокнем только.
— Кто имеет сказать?
— Мне можно? — спросил Упоров, вздумал было подняться, но Чалдон положил на плечо руку.
— Будете рвать штольню, в побег не пойду.
— Тогда тебя нет! — Чалдон воткнул перед собой нож и опёрся на рукоятку, как на трость.
— Спрячь приправу, — посоветовал Малина. — Он не из тех фраеров, которых можно напугать.
— Значит, договорились, — не обратив внимания на возникшее разногласие, сказал Дьяк. — Побег поведёт Малина. С тобой идут Пельмень, Чалдон, Вадим и этот самый Колос, проводником из зоны. Завтра сами решите. Понесёте кассу. Пуда четыре золотишка царского, да камушки. Две фигуры. Сорок патронов и граната.