Сзади кто-то нерешительно кашлянул.
Я обернулся.
У калитки топтался долговязый парень в красной спортивной куртке.
И этот тоже ко мне? Ее дружок, что ли? Да они вдвоем просто-напросто выставят меня отсюда, и что я смогу сделать? Не драться же с ними!
Я торопливо подтянул тренировочные.
— А вам чего надо? — крикнул я. Он не ответил, только помахал каким-то плотным квадратным конвертом.
Я двинулся к калитке: парень не делал попытки войти, просто стоял и размахивал конвертом.
— Это Дачный переулок? — спросил он обиженно.
— Дачный.
— А то мне тут показали, где Дачная улица. Я и пошел. А мне Дачный переулок нужен.
— Это Дачный переулок, — повторил я.
— Блинкин? Семен Александрович?
Я сказал:
— Ну?
Я видел себя его глазами — опухший со сна неприятный тип в шлепанцах и тренировочных, пузырящихся на коленях.
— Ну — то есть да? — уточнил парень. — Тут вам почта.
Он протянул мне конверт. Конверт был длинный, шикарный, плотной бумаги, на нем золотыми причудливыми буквами было выведено: «Приглашение».
— Расписаться надо?
— Да, — сказал курьер, — вот тут.
И протянул мне планшетку с квитанцией. Я расписался и вернул ему планшетку: чистая формальность, он не спросил у меня паспорта, расписаться бы мог и сам... Тут выражение его лица изменилось, словно я из лягушки превратился в королевича, да еще и попутно пол сменил. А я ведь даже не успел сунуть ему чаевые. Впрочем, я и не собирался.
Потом я понял, что он смотрит не на меня, а поверх моего плеча.
На пороге стояла Рогнеда, умытая, причесанная, в чем-то очень черном, длинном и очень кружевном. Из-под очень черного и кружевного виднелись маленькие босые ступни. И как ей только не холодно.
— Это дочка ваша? — спросил парень, не отрывая взгляда от девушки.
— Нет, — сказал я сквозь зубы.
— А... — во взгляде парня появилось какое-то новое чувство. Уважение, что ли.
— Что там, дорогой? — спросила Рогнеда с крыльца низким, чувственным голосом.
— Ерунда, — крикнул я в ответ, — приглашение.
— Опять в Ротари? Достали уже. Давай забьем, а? Ты меня обещал повести в «Дежа вю». На открытие сезона устриц, забыл?
Она развернулась и исчезла в дверях.
Я обернулся к парню. Он так и стоял с открытым ртом.
— Свободен, — сказал я.
Он повернулся и пошел, вопрос о чаевых испарился как-то сам собой.
Я вернулся в дом.
— Покажи! — велела Рогнеда. Оказывается, она нашла кофе и теперь пыталась его варить. Жалкое зрелище. Она поставила турку на полный огонь. На плите расцвел страшный синий цветок, турка торчала в самом его центре, как пестик.
Я протянул ей конверт. Она ловко вскрыла его длинным лаково блестящим черным ногтем. В смысле не грязным, а крашеным.
— На два лица, — сказала она с удовлетворением, — точно.
И затолкала мое именное приглашение в черную, лаково блестящую сумочку на длинном ремешке. Все у нее было черное, длинное, блестящее. Даже глаза и волосы.
Я подбежал к плите и схватил турку, пока бурая шапка не перевалила через кромку.
— Ты какое кофе пьешь? — спросила она дружелюбно. — С молоком? С сахаром?
— Не какое, а какой. Кофе мужского рода, — сказал я сухо, — и я его пью у себя в спальне. И завтракаю там же.
— Почему?
— Мне так нравится. Ты вообще что это себе позволяешь?
— А что? — она подняла длинные черные блестящие брови.
— Ты мне никто, ясно? И нечего тут из себя строить... Что люди подумают? Что я путаюсь с малолетками?
Она взяла с полки гостевую чашку, которую теперь явно считала своей, и плеснула туда кофе. Запах ударил мне в ноздри, и я почти проснулся.
— Я поднимаю твой рейтинг. Он же у тебя ниже плинтуса. Я не могу идти на званый ужин с человеком, у которого такое паскудное самоощущение.
— У меня вовсе не...
— Вот уж мне врать не надо. Ты посмотри, как ты ходишь! Как ты спину держишь! И руками делаешь вот так! Знаешь, когда руками делают вот так? Когда человек неуверен в себе. Я читала, есть специальная книга, «Язык жестов» называется. И напрягаешься все время! Вот эта лицевая мышца...
Она схватила меня за руку и приложила мою же ладонь к моей щеке.
— Вот эта!
Пальцы у нее были цепкие, а ногти глубоко впились мне в запястье. Она оказалась еще ниже ростом, чем я думал, видимо, эти ее ботинки были на толстенной подошве. Черные волосы распадались на два крыла, а посередине шел очень белый узкий пробор. Как шрам.
Я высвободил руку — кажется, слишком резко, потому что она усмехнулась.
— Я же говорю. Ты вообще людей стесняешься, да?
— Не лезь не в свое дело.
— Стесняешься, — она утвердительно кивнула, — может, у тебя вообще никого нет? Женщины нет? Есть? Что молчишь?
Под черным кружевным у нее было другое черное, кружевное. И глубокий вырез. И ложбинка между грудями. В ложбинке уютно устроился анк на черном шелковом шнурке.
— Ты вообще как со мной разговариваешь? Я старше тебя в два раза. Два с половиной.
— Ну и что? — она усмехнулась, показав мелкие, острые зубы, отвернулась и без спросу полезла в холодильник. Наверное, надеялась там найти что-то растительное.
Я с тайным злорадством ждал, пока она осознает тщету своих поисков, потом отодвинул ее, достал два яйца, остатки сала и поджарил яичницу-глазунью. Выложил на тарелку, стараясь не повредить желтки (один, конечно, потек все равно), налил кофе, поставил все на поднос и потащил в спальню.
— Хлеба тоже нет, — злорадно сказал я. — И вообще, хочешь завтракать, сходи в минимаркет. Как выйдешь на улицу, направо, потом еще раз направо. Такой стеклянный павильончик. Хлеба надо купить. И сыра. Ну и что там еще ты ешь...
— Я ж говорила, у меня денег нет, — ответила она сердито.
Я раздраженно плюхнул поднос на тумбочку около кровати, вернулся и стал шарить в карманах куртки. Достал смятый комок бумажных купюр, сунул ей в руку. Высыпал на стол пригоршню мелочи. Она расправила купюры ладонью, аккуратно пересчитала и сунула в сумочку. С деньгами она обращаться умела, что да, то да. И жилось ей, скорее всего, не так легко.
На что она вообще надеется? Как собирается ехать домой? Может, думает, что воссоединится с папой-Сметанкиным и вообще останется здесь, в этом городе? Тут, конечно, лучше, чем в Красноярске. В каком-то смысле...
Я смотрел на ее разбросанные повсюду вещи. Аккуратностью она не отличалась. Как вообще шнуруется этот корсет? Или у нее все же есть что-то более практичное?
Наконец я не выдержал.
— Ты что, так и собираешься тут жить до этого, как его? Воссоединения родственников?
— Ну да.
Она удивленно посмотрела на меня, пожала плечами — любимый жест. Она и впрямь походила на Сметанкина — в ней была какая-то нечеткость, неокончательность, точно на недопроявленном фотоснимке. Книжное сравнение, литературное. Когда я последний раз видел недопроявленный снимок?
— Мне больше и правда негде, — сказала она. — Ну, могу еще у папы твоего. Он, в общем, не против был. Он симпатичный у тебя. Но тут лучше. Воздуху много. И вообще. Мне больше нравится.
И она улыбнулась.
Мой папа симпатичный?
В спальне на тумбочке остывала яичница. Это меня беспокоило.
— Ты вообще что делаешь? Учишься? Работаешь?
— Учусь. — Она, оттопырив мизинец, прихлебывала кофе. Это я с ней пойду на встречу с родственниками? Позорище. — На стилиста.
Наверное, на парикмахера. Сейчас все называют идиотскими эвфемизмами.
— Вот вернусь, позавтракаем, пойдем тебе костюм приличный купим. Вообще приведем тебя в порядок. Чтобы не стыдно было родственникам показаться.
— Слушай, — сказал я устало, — отстань от меня, а?
— Я же как лучше...
Вот пойдет она в маркет, запру дачу и поеду к папе. Я представил себе, как она возвращается с пакетом своей веганской еды и тычется в запертую дверь...
— Туалетной бумаги купи, — сказал я, — и хлеба. И помидор. И яиц. Кстати, «мангазея» что такое? Не знаешь?