Проводив Нику и беспокоясь за нее, Клим все же не мог не признать, что в окружающую обстановку она, с ее бесшабашной и смелой решительностью, вписывается куда лучше, чем он со своим мирно-гуманитарным происхождением и таким же поведением. И не то, чтобы он считал себя неспособным при необходимости на решительный жест.
Однако он ни на секунду не забывал, что благополучное окончание их фантастического приключения зависит от его расчетливой находчивости.
Окружающий мир был предельно суров и жесток, все конфликты здесь разрешались так же жестоко и незамедлительно, и нужно быть всегда готовым к любой неожиданности. Иллюзорность бытия не защищала их, как он уже убедился, ни от совершенно реальных травм и увечий, ни от смерти…
Он взглянул в сторону входа в гавань. «Аркебузы» все еще не было.
2
Лодок по гавани сновало множество, и никто не обращал внимания на маленький ялик. Дубок то и дело озирался по сторонам, увертываясь от ударов чужих весел.
Наконец он совсем перестал грести и оглянулся на лодочную пристань — длинную набережную, выложенную белым ракушечником.
Лодки у пристани стояли в несколько рядов.
Тут же на набережной лежали ободранные бараньи туши, груды бананов, апельсинов и ананасов. Лодочники, грузчики, матросы всех национальностей и мастей грузили в лодки, выгружали из них мешки, ящики и корзины. Все толкались, ссорились, разговаривали и ругались на десятке языков.
Классически великорусским жестом — как отметила Ника — Дубок сдвинул на нос свою испанскую шляпу и поскреб пятерней в затылке.
— Лодок-то, а? Вот — ты, что делается… Не просунуться нам здесь, боярышня!
— Ты меня еще при народе боярышней назови.
— Так я же по-русски, а по-нашему здесь никто, поди, и не толмачит. Азиаты!..
— Азиаты? — восхитилась Ника. — Скажи, какой европеец.
С проходящей лодки сильно плеснули веслом. Дубок крякнул досадливо, отряхивая свои плисовые штаны. Тяжелый груженый четырехвесельный баркас надвинулся на ялик, чуть не перевернув его. Стоявший на носу баркаса толстый мужчина с золотой серьгой в ухе что-то заорал на Дубка.
Ника, не сказав ни слова, выдернула шпагу и наотмашь хлестнула толстяка по ногам. Тот подскочил, зашипел яростно, однако крикнул гребцам, те притабанили и пропустили ялик.
— В сторону придется! — заявил Дубок. — Вон туда, к камешкам. И народу там поменьше, да и лодку есть где приютить.
Им пришлось спуститься почти на километр от пристани.
Дубок выдернул на пологий песчаный берег ялик, оттащил подальше, за береговые камни, и перевернул. Подсунул под него весла. В полусотне шагов от берега поднимались вверх мощные, позеленевшие стены форта с квадратными бойницами, из которых выглядывали на рейд черные стволы пушек.
Дубок огляделся вокруг.
— Не надежно! — заключил он. — Мальчишня вон бродит, такая шустрая. Уведут ялик, как есть уведут.
— Оставайся здесь, карауль.
— Что вы, боярышня.
— Опять?
— Да как я могу вас одну отпустить? Ваш братец что наказывал? А если с вами что дорогой случится?
— Что со мной случится?
— Вдруг напугает кто.
— Так уж меня и напугают.
— А вы не храбритесь, он правильно говорил. Мешок на голову, и ваша шпага ни при чем. Охнуть не успеете.
— Приходилось, что ли, мешок-то на голову?
— Приходилось там или не приходилось… А только народ здесь, поглядите сами: разбойник на разбойнике. Нет, пропади он ялик, а одну вас не отпущу.
— Тогда пошли.
— Разрешите мне наперед.
Дубок расстегнул верхние пуговицы камзола, чтобы были видны рукоятки пистолетов, поглубже, нахлобучил шляпу и, расправив плечи пошире, двинулся в толпу.
Ника, не отставая, последовала за ним. Они на ходу увернулись от двух негров, которые несли подвешенную к жерди здоровенную свинью, которая истошно верещала на всю пристань, и начали пробиваться через толпу к выходу в город.
Уверенные действия Дубка, подкрепленные видом его артиллерии, и следом хорошо одетый молодой человек в завитом парике и при шпаге — видимо, дворянин! — производили впечатление на встречных, дорогу им уступали, хоть и не без труда. Нерасторопных Дубок просто брал «на плечо», кто-то гневно оборачивался, раскрывал было рот, но, приглядевшись, замолкал в нерешительности.
Наконец, пристань осталась позади.
Они выбрались на широкую и просторную улицу, выложенную тем же тесаным камнем, когда-то белую, как и большинство построек вокруг, а сейчас затертую грязными подошвами сапог, замазанную давлеными банановыми и апельсиновыми корками и ореховой скорлупой.
Народа и здесь толкалось порядочно, хотя и меньше, нежели на набережной, да и народ был уже другой. Если на берегу все были заняты каким-то делом, а толкотня и суета были результатом хлопотливой торговой или еще какой-либо деятельности, то здесь, на городской улице, никто никуда не спешил.
Как можно догадаться, это были все матросы со стоявших на рейде кораблей. Беззаботно и бесцельно, в одиночку и группами, они бродили по улице, от одного кабачка к другому, или сидели за бутылками, пили, кричали и пели.
Многие поверх рваных грязных рубах натянули щегольские бархатные камзолы — явно с чужого плеча, — обшитые золотыми галунами и дорогими и уже ободранными кружевами. Штаны из пурпурного и лилового шелка, украшенные ручной вышивкой по поясу, были залиты вином и заляпаны сальными пальцами.
Даже много чего повидавший Дубок и тот несколько оторопело озирался вокруг.
— У них, что, праздник сегодня какой?
— Вряд ли, — отозвалась Ника, с великим любопытством разглядывавшая всю эту шумную пеструю толпу. — По-моему, здесь каждый день так.
Они остановились возле длинного двухэтажного дома, сложенного не из камня, как большинство местных строений, а из мачтовых бревен.
Решетчатые окна были распахнуты настежь, из них на улицу неслись те же звуки пьяного до отчаянности разгула, тяжелый топот кованых каблуков, высокий и пронзительный дребезг мандолины и пьяный визгливый женский смех.
— «Большой Дом», — прочитала Ника вывеску над дверями. — «Джон Литтон».
— Что? — не расслышал Дубок.
— Улица, говорю, веселая. В каждом доме либо кафе…
— Кафе? — переспросил Дубок.
— Ну, забегаловка, — кабак, словом.
— Это верно. Тверезового, как есть, ни одного на улице не вижу.
Неподалеку от широкого крыльца «Большого Дома» грузный, загоревший до черноты матрос в роскошном атласном кафтане, лопнувшем по швам на широкой спине, тщетно пытался подняться с мостовой.
Ноги его уже плохо держали, и он упирался руками, и сейчас очень походил на встающую с земли корову, которая — это Ника помнила еще по Марку Твену — вначале поднимается на задние ноги; но, как только матрос уже собирался выпрямиться, кто-либо из прохожих, которым он загораживал дорогу, небрежно отталкивал его, и он опять кулем валился на мостовую.
Из дверей «Большого Дома» выбрались еще два подобных джентльмена, с трудом спустившись к стене, упираясь головами.
— Надо же! — сокрушался Дубок. — Боярышне на такой срам и смотреть зазорно. Куда идти-то?
Боярышню окружающий разгул смущал мало: пьяных она не видела, что ли? Однако сейчас ей нужна церковь святого Себастьяна. Ника не знала, где ее искать, и не видела, у кого бы о ней спросить.
За время своих странствий по чужбинам Дубок успел усвоить начало разговорного языка своих случайных хозяев: он тут же поймал за шиворот куда-то спешащего по своим делам мальчишку с физиономией цвета «кофе с молоком» и на смеси испанского с английским — Ника не поняла ничего, но Дубок как-то разобрался — тут же получил нужную информацию.
Желая отблагодарить консультанта, Ника вытащила из кармана первую попавшуюся под руку монету, — Дубок даже охнул, увидя золотую гинею, вместо нее дал мальчишке подзатыльник, и тот умчался, довольный хотя бы тем, что оказался полезным таким важным джентльменам.