А он:
«Того и ищу! Не даёте выйти кашлю, пускай сырость меня возьмёт».
«Да что уж, и улей и хмельное сулили вам — брали бы...»
«Нет! Если не ваш вид красивый передо мной — лучше чахотке себя отдам!»
«Не надо такого разговору. Пожалуйте — самовар на столе. Сделаем собеседование».
«Как хотите — не подымусь! Чтоб вы подумали — я на чужую жену хорошую покушаюсь? Чай, не такой я. У меня одна правда!»
Она на крыльцо; шальвары закатаны доверху: видать, примеряла новые чулки. Долго, мол, рассуждать на сырой погоде? Убежит самовар! А Касьян на дворе лежит лежмя:
«Я не любитель нахально правду менять. Помру здесь и всё».
«Не знаю, как помочь. Сами ж не хотите. Самовар, крендели...»
Он голову от земли подымает:
«Эх, Рафаиловна! И всё-то вы знаете... Ладно уж, не дамся сырости до завтрашнего. А там полечите впоследки! Какой ни будет улей: только бы кашлю выход, испугу — отмашку».
И ночью давай по деревьям лазить, горлиц в гнёздах ловить. А уж утречко распогожее! Дятлы в бору так и настукивают! Ягода краснеет, грибы растут-наливаются, тугонькие. Над срубом дымок вьётся. Касьян выглянул, слушает... Ну — едет! То бывало шагом всё — сейчас рысью бежит лошадь.
Он у костра; в жаровне пирожки жарит с голубятинкой. Купаются в жиру, ядрён желток! Альфия с седла ему ручкой махнула. Подходит — костюм тот же дорожный, но ещё шарфик повязан тёмно-зелёный. Как у ели хвоя.
Поглядела на хлопотуна, запах вдохнула от пирожков и в сруб. Касьян себе: «Ого! А то и не заметит идёт. Угодил человеку! Мало что хорошая жаровня трофейная, а до нежной начинки не додумывался раньше...»
Вернулась из сруба, он ей пирожки горяченькие даёт, дует. Скажи — так и тают на зубах! Как и не положено в рот ничего. С голубями-то, кроме пирожков, только суп лучше ещё выходит.
Она: «Чай завари патентовый». Патентовый — это до цвета вишнёвки со свекольным перегоном, пополам-напополам. Его пьют с хлебной водкой. Запивают кипятком крутым, с колотым сахаром.
Касьян ей: «Не тяжело будет начало-то с патентового?» И так-де стакашки ждут — тройной выгонки да двойной...
«Чай будет тебе для отдыха — после первой трудности. После излеченья».
«А? Неужель, Рафаиловна? Ужли состоится на сей раз? Не знаю, как и благодарить тогда...»
Она улыбается. Красного перцу, говорит, ещё в в пирожки.
А он обнадёжен!.. В срубе всё, как надо: от бражек дух, огонь горит; из змеевика капельки кап-кап-кап. Курится отменно водочка-мамочка! Бочка кленовым гвоздём заклёпана на нужном уровне.
Ага — проделали они обычное с ремешком, с порошком. Но лишь в бочке запузырилось, он и не взмыкни ещё от нагрева — Альфия на волю тело-то! Пожалела его теперь... Не успела шарфик с шейки лебяжьей скинуть, новёхоньки чулки стянуть: тёмненькие, с отливом золотым, как та шкурка. Лишь ногу-красотулю повернула эдак — снять чулочки, — а из бочки и бахнуло.
Касьян гвоздь кленовый вон, и как стал с вольными руками — ну подламывать, ну ерошить, ершистый мыс, роток-губан, кочаны вприпрыжку! Она упирается ладошками в пол гладенек, калачи-подарочки круче вздымает, круче — попрыгивают завлекательно, тугонькие! Он ладит бульдюжину под прелесть напруженну: выперся барин, горяч, не сварен, конец со стакан — хочет в ротик-губан, попробуй, губень, что я за пельмень!
Альфия ручкой к шкурке — со смехом. А он: «Во — старуха сейчас будет!» Его и перекоси. Испуг и съёжься. И где оно хорошее?..
Ей не видно, что позади приключилось. Хохоток — чистый колокольчик звенит. Спинка прогнулась — вкусным волненьем трепещет, пронялась! калачики ждут, скоро ль их намнут... Уж и понуканье фронтовик слышит. Ну, вышли, мол, рыбьи каменючки? Оборотила голову, а он топчется. Стыдно: срам прикрывает руками. Бывал испуг да какой — а ныне с испугу не стоится.
Она смотрит: удивлением вовсе вогнала в муку его.