Бросок! Бросок! Кик ногой! Удар! Еще, еще... Теперь уже не она — жертва. Не ей уклоняться и вертеться ужом, спасаясь от верной гибели.
Удар! Мимо! Подсечка! Змея слишком увлеклась, слишком рано поверила в победу. Она на брусчатке, апаш бьет ногой, жестоко, что есть сил. Женщине больно, она вновь сворачивается в черный блестящий клубок, победитель радостно скалится...
Подсечка! Повержены оба.
Кто встанет первым?
Жожо разменял седьмой десяток. Крепок, сух в кости, быстр, словно пуля. Но годы, годы...
— Чаще раза в неделю выступать не смогу, Эльза. Я же потом пластом лежу два дня, внуков пугаю. Один раз, представляешь, даже кюре позвали. Спятили совсем! Апаш — не цыган, с попaми не дружит.
Он занимал у партнерши деньги и редко отдавал. Женщина никогда не напоминала о долге. Жожо помнил и время от времени предлагал расплатиться кровью.
— Работаю чисто, дочка. Ты только пальцем укажи.
Она чуть было не указала на О’Хару. Однако в последний миг палец дрогнул. Некоторые вещи приходится делать самой, чтобы потом не было сомнений. Босс был по-своему мудр.
...Апаш вскочил первым, ненамного, всего лишь на краткий миг. Женщина опоздала ровно на столько, сколько надо, чтобы поднести руку к широкому поясу. Зубы змеи остры. Нож апаша — острее.
Луч прожектора дрогнул. Серебряная звездочка — на стальном острие.
...Скрипку взял скрипач слепой, приподнес ее к плечу. Что ж, апаш, станцуй со мной, я танцую — и плачу[76].
Упасть он ей не дал. Подхватил, бережно опустил на брусчатку. Наклонившись, коснулся пальцами лица, поцеловал в лоб, а затем поймал зрачками черное ночное небо.
Бумажная Луна погасла.
***
— Здорово навернулся, с коленом что-то. Ты не виновата, Эльза, и я не виноват. Стар стал, в тираж выхожу.
— Лучше тебя нет, Жожо. Держись, апаш, надо еще «бисок» отработать.
За «бис» женщина не волновалась. Пока горят софиты, пока аплодируют, несут цветы и вызывают на поклон, можно слегка отдышаться. Она тоже ушиблась, и очень сильно, но боль придет позже. А сейчас в зале ненадолго исчезнет свет, чтобы вновь загореться, но уже не белым огнем бумажной Луны, а багровым тревожным контуром неведомой планеты. О Аргентина, красное вино!
Танго! Из Жожо получился бы превосходный тангейро. У него хватит сил. И у нее хватит!
***
Слежку женщина не заметила бы, но таксист оказался бдителен. Оглянулся пару раз, нахмурился, а потом резко свернул в ближайший переулок. Поглядел в зеркальце.
— Мадам! Признаюсь, этот «ситроен» мне крайне не нравится, мадам. У вас, вероятно, очень ревнивый муж, мадам.
Она поглядела в заднее стекло, запоминая. «Citroen Rosalie» 1932 года, темно-синий, если не лгут редкие фонари.
— Спасибо.
Таксист, однако, ничуть не успокоился.
— Я специально повернул сюда, мадам. Какой смысл им делать крюк, если речь идет не о вас, мадам? С мужем можно помириться ночью, если приложить достаточно стараний, мадам. Но вдруг это бандиты, мадам? Не остановиться ли нам у ближайшего комиссариата, мадам?
— Не стоит, — женщина улыбнулась. — Я — апашка.
11
Хинтерштойсер понял, что сейчас заплачет, и здорово испугался. Или наоборот, испугался до того, что едва сдержал слезы.
— Я должен встать! Обязательно. Сегодня! Ну... Завтра к вечеру, в крайнем случае.
Прозвучало не слишком убедительно. Трудно настоять на своем, когда лежишь голый под простыней на чужой кровати, к тому же в чужом гостиничном номере.
— Кому должен? — Ведьма из «Гензель и Гретель» склонилась над ним, оскалив острые зубы. — Курцу, что ли? Этот самовлюбленный нарцисс даже не полюбопытствовал, целы ли твои кости. Лучше молчи, Хинтерштойсер, а то злиться начну.
Андреас понял, что имеет смысл и вправду замолчать. Злиться Хелена умела и могла. К тому же кости были целы, лекарства сняли боль (ну почти), в каком же шкафу спрятана его одежда, Хинтерштойсер успел заметить и запомнить. А то, что доктор прописал три дня покоя... Мало ли что доктора пишут в своих бумажках?
...И не виноват Тони, не виноват! Он же Антониус Курц, а не Вильгельм Рентген!..
Кажется, не сдержался, вслух проговорил. Крючковатый ведьмин нос оказался совсем рядом.
— Хинтерштойсе-е-ер!
Теперь и язык прикушен. Поздно!
— Я хочу снять фильм. Хороший фильм, Хинтерштойсер! Там будут горы, снег и много крупных планов. Художнику без разницы, кто его натурщик — эсэсовец или «болотный солдат». Фюрер приказал Стену взять — и ее возьмут. Любой ценой — и тебе, мальчик, лучше не знать, какой именно. Спать крепче будешь!..
Андреас вспомнил слова Курца о таблетках и невольно вздрогнул. Женщина заметила. Оскалилась, высунула язык.
Лизнула — прямо в горячие губы.
— Они умрут, Хинтерштойсер. После того, что с ними сотворили, долго не живут. Эти белокурые парни уже калеки, големы на один рывок. Их отправят в Судеты или еще куда-нибудь — и торжественно похоронят. Крупный план... Это не спорт, мальчик, это scheisse-политика. А фильм останется. И ты останешься, Андреас. Когда-то я сделала тебя мужчиной. Не хочу, чтобы ты умер — или попал в Дахау. Впереди целая жизнь.
— Нет, — хрипло проговорил Хинтерштойсер, пытаясь поймать ее взгляд. — Впереди только Норванд, только Стена. Если я не пойду сейчас, Хелена, у меня не останется ничего! Совсем ничего, понимаешь?
Ай! Пощечина была настоящей, до звона в ушах.
— Идиот! Тебе двадцать три года, ты — лучший скалолаз Германии, земляки тебя на руках носят, девки сходят с ума. Я сниму о тебе фильм, каких еще не было. Только фамилию сократим, чтобы на афише вместилась... А еще я тебя бешено хочу, Хинтерштойсер — и всегда хотела. Тебе мало?
Андреас взял ее ладонь, приложил к горящей огнем щеке.
— Все это только будет, Хелена. Между мною и жизнью — Северная стена. Я должен ее пройти. Сейчас! И ты это знаешь.
Ее лицо исчезло. Андреас приподнялся на локте. Женщина стояла к нему спиной, сгорбившись, словно постарев сразу на много лет. И голос прозвучал незнакомо, хриплый, надтреснутый:
— Чего ты хочешь, мальчик? Что я могу сделать?
— Ты и так все уже сделала, — заспешил он. — Но... Помнишь, когда мы встретились, я тоже сильно разбился. А ты меня за день на ноги поставила. Ты умеешь, Хелена. Выручи!
Спина дрогнула.
— Хорошо. Только не смей меня потом благодарить, Хинтерштойсер. Я тебя не выручу, я открою тебе дорогу на Эйгер... В титрах не будет слов «The End». Только нетронутый снег — и пустое небо.
12
Вначале Марек хотел проследовать мимо, прямо к лифту. Мало ли кому захочется посидеть на ступеньках в поздний час? Но все же не удержался, взглянул. Вдруг что-то не так? И — поспешил подойти.
Девушка. Платье богатое, вроде как виденное. Лица же не разглядеть, в колени спрятано. Не человек, а какой-то ежик.
— Простите, вам помочь?
Ежик издал странный звук, словно он резиновый и продырявленный насквозь.
— Еще один помощничек. Оставьте меня в покое!
Совет был здравым, а голос подозрительно сиплым. Но мужчина все-таки рискнул. Протянул руку, нащупал подбородок. Развернуть ежа не удалось, но взгляда он все-таки удостоился. На ногах устоял, пожал плечами:
— Дело хозяйское. Но если Гертруда о вас спросит, я ей правду скажу. Не привык лгать.