Не переживайте, я мигом вернусь!
Пациентка провожает негритянку тоскливым взглядом.
– Тиффани! Да сними ты эти долбаные наушники – до тебя не дозвонишься, черт бы тебя побрал! Немедленно тащи сюда Аткинсона! Двести пятнадцатая открыла глаза! Она проснулась! Двести пятнадцатая проснулась!
Господи, да что же случилось?
Последнее, что она помнит: вечер, около семи. Они с Энди в спальне. Он смотрит телевизор, растянувшись на напольном ковре в нескольких футах от нее; она за столом у окна, стараясь не отвлекаться на телевизионную болтовню и посторонние звуки с улицы, выстукивает на машинке письмо домой – касательно переезда в Сан‑Франциско.
По соседству, у Минни и Романа, Кукла и Олли и вся нечистая колдовская свора громко тянут какой‑то нудный речитатив – быть может, бурю накликают.
И вдруг – бац! она в залитой солнцем больничной палате: в одной руке торчит капельница, а другую массирует негритянка в светло‑зеленом халате.
А Энди – он тоже пострадал? О, ради всего святого, только не это!
Но что же с ней все‑таки приключилось?
Какого несчастья, какой катастрофы она жертва? Почему она ничего не помнит?
Она снова высунула кончик языка и медленно облизала губы, смазанные чем‑то жирным. Сколько же она пробыла в забытьи? День, два?.. Ничего, абсолютно ничего не болело. Однако не было силы даже пальцем пошевелить.
Когда она пыталась откашляться и что‑то произнести, в палату влетела знакомая негритянка‑массажистка и с порога выпалила:
– Доктор уже на подходе. Лежите спокойно. Розмари едва слышно прошептала:
– Мо… мой сын… здесь?
– Нет, только вы, – сказала массажистка. Чернокожая женщина проворно спрятала оголенную правую руку Розмари под одеяло и отбежала к изножью кровати. Возбужденно воскликнула, пожирая глазами «воскресшую»:
– Силы небесные! Она еще и говорит! Вот уж не ждали! Слава Иисусу!
Розмари слабым голосом спросила:
– А что со мной случилось?
– Никто того не знает, золотая моя! Вы – клац! – и отключились. А как, почему – и не спрашивайте!
– Как давно?..
Кларис растерянно потупилась. Она вернулась к изголовью и начала суетливо поправлять одеяло на плечах Розмари.
– Как давно – я точно не знаю. Меня здесь не было, когда вы появились. Вы уж у доктора спросите.
Негритянка ласково и застенчиво улыбнулась. Глядя на круглый значок «Я люблю Энди», Розмари ответно улыбнулась и сказала:
– Моего сына зовут Энди. А сердечко у вас на значке означает любовь, не правда ли?
– Ну да, – отозвалась Кларис. Ткнув черным пальцем в белый кружок на груди, она добавила:
– Это значит: «Я люблю Энди». Такие штуковины производят уже много… – Она осеклась и быстро поправилась:
– Я хочу сказать, уже некоторое время. Самые разные. Например, я люблю Нью‑Йорк. Или еще чего‑нибудь.
– Очень мило, – сказала Розмари. – Никогда не видела такого раньше.
В дверном проеме появились чьи‑то головы. Но тут же между любознательными старушками‑больными решительно протиснулся крупный мужчина в белом халате, рыжеволосый и рыжебородый.
Пока он плотно закрывал за собой дверь, Кларис почтительно ретировалась от кровати в сторону окна.
– Она разговаривает! Она вертит головой! – возбужденно сообщила массажистка доктору, который направился к больной, раздвигая рыжие заросли на лице широкой улыбкой.
– Здравствуйте, мисс Фаунтин, – сказал он, кладя на стул медицинский саквояжик и черную кожаную папку. – Я доктор Аткинсон. – Теплыми пальцами он взял руку Розмари и, поглядывая на свои наручные часы, начал считать пульс, рассеянно и добродушно приговаривая при этом:
– Какая приятная новость! Весьма приятная новость!
– Что со мной приключилось? – спросила Розмари.