Каждый воспринимал движение по-своему; если для мужчин это было движение к чему-то, то для женщин, скорее, в чем-то. М-р Кенинсби ощущал его как устремление к ближайшему и неизбежному будущему, от которого ожидал одних неприятностей. Генри всей душой рвался в будущее; оно сулило ему испытание и победу. Нэнси и Сибил будущее могло предложить только новые формы блаженства; куда бы они ни отправились, они все равно оказались бы там же, где пребывали и сейчас, а время в пути просто позволяло одной радости перейти в другую.
В замкнутом пространстве экипажа движение мыслей четверых людей плавно переходило в движение четырех тел, взаимосвязанных и до известной степени гармоничных. Всех четверых соединяли незримые нити; каждый испытывал взаимное притяжение остальных и, в свою очередь, влиял на их свободу. Знание танцевало со знанием; в танце возникали то резкие па озабоченности, то плавные пируэты удовлетворения — обычный язык, котором вынуждены пользоваться души в тварном мире.
Полисмен на перекрестке поднял руку. Генри показал на него Нэнси.
— Ты хотела взглянуть на Императора, ну так вот он.
— Ты шутишь? — неуверенно спросила она.
— Ничуть, — серьезно ответил Генри. — Посмотри на него.
Она посмотрела. Последние несколько дней она часто рассматривала карты Таро и теперь легко припомнила нужный лист. Может быть, что-то в облике полисмена, в его плаще, блестевшем под фонарем на темнеющей улице, навело Нэнси на мысль о связи с определенной картой; возможно, она уловила то общее, что существовало между императорами и халифами, кади и мировыми судьями, преторами и алькальдами, ликторами и констеблями — как бы там ни было, на миг сквозь сумерки ей почудилась тяжелая официальная поступь Императора из Старших Арканов в шлеме и в белом плаще, вытянувшего вперед руку со скипетром, словно Карл Великий, некогда призвавший своим властным мечом разрозненные племена Европы выйти из лесов и подчиниться ему. От ног Императора Запада начинались широкие дороги: в Рим, в Париж, в Экс, в Византию; по обочинам народы еще только строили свои города. Гул огромных толп волной хлынул в сознание Нэнси. Фигура в белом плаще управляла несметными народными множествами легкими, почти незаметными жестами; везде царили закон и порядок. Каждое тело пребывало на своем месте, двигаясь или замирая в нужный момент, и автомобиль Генри вдруг оказался частицей этого мирового движения. За окном машины мелькнуло лицо под каской, и Нэнси отвела глаза она поняла, что не должна видеть его.
Но теперь, не разглядев, каким же оно было это лицо, она еще глубже погрузилась в сумеречные грезы, где конкретные черты только мешали проникновению в сущность вещей и постижению силы, правящей миром. Ей все казалось, что где-то поодаль она различает властную фигуру в белых одеждах…
На улицах шла оживленная предпраздничная торговля, но автомобиль отгородил Нэнси и от покупателей, и от продавцов, унося ее все дальше и дальше. Казалось, он плавно мчится с вершины огромного холма, а городская суета, словно пыль, поднятая колесами, остается позади и оседает на высоких гребнях откосов по обочинам. Краешком сознания Нэнси понимала, что шоссе совсем не соответствует картине, представшей ее воображению, но не могла отделаться от ощущения, что они вот-вот вырвутся на настоящую дорогу. Почувствовав угрозу неведомого, она принялась отчаянно вспоминать все, что знала об автомобилях, полисменах и молодых людях — вот Генри, например…
Это помогло, Нэнси начала приходить в себя, когда внезапно — уже в предместьях Лондона автомобиль притормозил возле большого здания. Над воротами горел свет, в освещенном кругу сидела привратница с большим ключом.