- Какой еще молодой, - сказал я. - Что же, и в солдаты придется?
- Как же, лобовой, - сказал он с тем спокойным выражением, с которым говорят про старость, про смерть, вообще про то, о чем рассуждать нечего, потому что оно неотвратимо.
Разговор наш, как и всегда в наше время разговоры с крестьянами, коснулся земли, и он, описывая свою жизнь, сказал, что земли мало, что если бы не работал где пеший, где на лошади, то и кормиться бы нечем. Но рассказывает он все это с веселым, радостным и гордым самодовольством. Повторил еще раз, что остался один хозяином с четырнадцати лет и все один заработал.
- Ну, а вино пьешь?
Очевидно, ему неприятно было сказать, что пьет, но он не хочет сказать неправду.
- Пью, - сказал он тихо, пожимая плечами.
- А грамоте знаешь?
- Хорошо знаю.
- Что же, не читал книг о вине?
- Нет, не читал.
- Что же, а лучше бы не пить совсем.
- Известно, добра от него мало.
- Так и бросить бы.
Он молчит, и видно, что понимает и думает.
- Ведь можно, - говорю я, - а как хорошо бы. Вот я третёва дни ездил в Ивино, только подъезжаю к одному двору, а хозяин здоровывается со мною и называет меня по имени-отчеству. Выходит, что двенадцать лет тому назад мы виделись с ним. Это Кузин; знаешь?
- Как же. Сергей Тимофеич.
И я рассказываю ему, как с этим Кузиным двенадцать лет тому назад мы устроили общество трезвости, и с тех пор он, Кузин, хотя и пил прежде, перестал пить совсем.
- И вот теперь говорил Кузин мне, что только радуется тому, что отстал от этой пакости, - сказал я. - И живет, видно, очень исправно. И дом и все заведенье. А не брось он пить, может, и совсем не то бы было.
- Да, это точно.
- Так вот и тебе бы так. Такой ты малый хороший, к чему тебе вино пить, коли сам говоришь, что от него никакой пользы нет. Брось и ты, и как хорошо будет.
Он молчит и во все глаза смотрит на меня. Я собираюсь уходить и подаю ему руку.
- Право, брось, вот с этого раза. Вот бы хорошо было.
Он сильной рукой сжимает мою руку и, очевидно, в этом рукопожатии видит вызов на обещание.
- Ну что же, можно, - совершенно неожиданно, как-то весело и решительно говорит он.
- Неужели обещаешь? - говорю я с удивлением.
- А то что ж? Обещаю, - говорит он, кивая головой и чуть улыбаясь.
И по его спокойному звуку голоса, серьезному, внимательному лицу видно, что это не шутка и что он точно обещает и точно хочет исполнить то, что обещает.
От старости ли, от болезни, или от того и другого вместе, я стал слаб на слезы; на слезы умиления - радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого одинокого и такого, очевидно, готового на все доброе, так тронули меня, что я отошел от него, от волнения не в силах выговорить слова.
Когда я оправился, отойдя несколько шагов, я повернулся к нему и сказал (я перед этим спросил, 1000 как его зовут):
- Так смотри же, Александр: не давши слова - крепись, а давши слово держись.
- Да это уж как есть, верно будет.
Редко приходится испытывать более радостное чувство, которое я испытывал, отходя от него.
Я забыл сказать, что, разговаривая с ним, я предложил дать ему листков против пьянства и книжечек. Тех листков против пьянства, из которых один был приклеен в соседней деревне хозяином к наружной стене и был сорван и уничтожен урядником. Он поблагодарил и сказал, что зайдет в обед. В обед он не зашел, и - грешный человек - мне пришло в голову, что весь разговор наш не был для него так важен, как мне показалось, и что ему и не нужно книг, и что вообще я приписал ему то, чего в нем не было. Но вечером он пришел, весь потный от работы и перехода. Проработав до вечера, он доехал домой, отпряг плуг, убрал лошадь и за четыре версты, бодрый, веселый, пришел ко мне за книгами.