8 июля
Сегодня после ужина Вера с Лидой играли в четыре руки пятую симфонию Бетховена. Стра-шная эта музыка: глубоко-тоскующие звуки растут, перебивают друг друга и обрываются, рыдая; столько тяжелого отчаяния в них. Я слушал и думал о себе.
Наташа стояла на балконе, облокотясь о решетку, и неподвижно смотрела в темный сад. Да, и ей нелегко.. В речах этого Гаврилова на нее пахнуло из другого мира, далекого и светлого,- мира, в котором нет сомнений, в котором все живо и сильно. Но где путь туда? Я смотрел на Наташу, и у меня сжималось сердце: как грустно опущена ее голова, сколько затаенного страдания во всей ее фигуре... Почему так дорога стала мне эта девушка? Мне хотелось подойти к ней и крепко пожать ей руку. Но что я скажу ей, и на что ей мое сожаление? Она его отвергнет.
А звуки по-прежнему горько плакали. Чище и глубже становилось от них горе. И мне каза-лось, я найду, что сказать...
Я вышел на балкон. Недавно был дождь, во влажном саду стояла тишина, и крепко пахло душистым тополем; меж вершин елей светился заходящий месяц, над ним тянулись темные тучи с серебристыми краями; наверху сквозь белесоватые облака мигали редкие звезды.
- Хочешь, Наташа, на лодке ехать? - спросил я, помолчав.
Наташа очнулась и оглядела меня недоумевающим, отчужденным взглядом.
- Пойдем,- сказала она.
Мы спустились по влажной тропинке к реке.
- Как река прибыла! - тихо сказала Наташа, видима, чтоб только сказать что-нибудь.
- Да. И посмотри, какая тишина кругом: голосов ночи совсем нет. Эта так всегда после дождя.
- А ну! - Наташа остановилась и стала слушать. Потом пошла дальше.
Теперь я видел, что обманулся в себе: я не знал, как начать и о чем говорить. Мы сели в лодку и отплыли. Месяц скрылся за тучами, стало темней; в лощинке за дубками болезненно и прерыви-сто закричала цапля, словно ее душили. Мы долго плыли молча. Наташа сидела, по-прежнему опустив голову. Из-за темных деревьев показался фасад дома; окна были ярко освещены, и торже-ствующая музыка разливалась над молчаливым садом; это была последняя, заключительная часть симфонии,- победа верящей в себя жизни над смертью, торжество правды и красоты и счастья бесконечного.
Наташа вдруг подняла голову.
- Митя! Помнишь, мы раз с тобою шли по саду, я тебя спрашивала, что мне делать? Ты говорил тогда про сельскую учительницу. Скажи мне правду: ты верил в то, что говорил?
Я несколько времени молчал; я не ожидал, что она так прямо, ребром, поставит вопрос.
- Что тебе сказать на это? - ответил я, наконец.- Верил ли я? Да, Наташа, я верил. Но... Ты хочешь правды. Я видел, как ты смотрела на меня, когда я сюда приехал, видел, что ты чего-то ждала от меня. Меня это очень мучило, но что я мог сделать? Ты от меня ожидала разрешения своих вопросов! Голубушка, ты ошиблась. Рассказывать ли тебе, как я прожил эти три года? Я только обманывал себя "делом"; в душе все время какой-то настойчивый голос твердил, что это не то, что есть что-то гораздо более важное и необходимое; но где оно? Я потерял надежду найти. Боже мой, как это тяжело! Жить - и ничего не видеть впереди; блуждать в темноте, горько упре-кать себя за то, что нет у тебя сильного ума, который бы вывел на дорогу,- как будто ты в этом виноват. А между тем идет время...
Есть силы,- боже, гибнут силы!
Есть пламень честный,- гаснет он!
Ты подозреваешь, что я сам не верю... Не верю? Наташа, голубушка, я верю, всею силою души верю,- это ты ошибаешься. Люби ближнего твоего, как самого себя,- нет больше этой заповеди. Если бы ее не было, мне страшно, что бы было со мною. И ты доверишь, что я не фразы говорю. Но тебе нужно другое. Жить для других, работать для других... Все это слишком общо.