"Первая полька в "Олимпии"! Нет, лучше по-другому: "Первая полька покоряет "Олимпию"!" Далида уходит без цветов"! Ничего заголовочки?
- Как это - без цветов? - возмутилась Анна. - Да ее буквально засыпали цветами! Я по сравнению с ней просто Золушка.
- Эх, поляки! - увеличив скорость на широком проспекте, сокрушался журналист. - Недотепы мы, одно слово! Абсолютно не умеем использовать успех! Представить только, концерт в "Олимпии"!.. Для другой - это же воспоминания на всю жизнь, шесть томов мемуаров! А ты - как Золушка!
Фестиваль в Сан-Ремо должен был проходить в феврале. Но готовиться к нему Анна начала еще в июле. И тут она впервые столкнулась с тем, что зовется "песенной коммерцией". Пьетро Карриаджи приехал за ней в гостиницу, попросил официанта принести ему крепкий кофе, Анне - апельсиновый сок. И напористой гангстерской скороговоркой оповестил свою подопечную, что за ее участие в фестивале он вносит кругленькую сумму (таков порядок) полмиллиона лир. И, конечно, нет, он просто не сомневается, что деньги к нему вернутся обратно, да еще с солидной прибылью.
- Иначе... - Тут темп его речи замедлился.
- Что - иначе? - Анна побледнела. - Иначе мне крышка, да?
- Скорее, мне! Ну, не то чтобы крышка, - теперь уже жалобно пробормотал Пьетро, - но всем нам придется несладко!..
Потом Анна долго раздумывала: что заставило Пьетро Карриаджи, владельца малоизвестной фирмы, у которой практически нет шансов на успех, даже если бы ее представлял на фестивале сам Тито Гобби, послать ее в Сан-Ремо да еще заплатить за это приличные деньги? Скорее всего - прирожденный авантюризм этого человека, привыкшего рисковать, получать от жизни увесистые оплеухи, падать, вставать, собираться с силами и снова рисковать. Другого ответа не находилось.
У Анны вновь появилась бессонница, начали мучить головные боли, приступы тошноты. Ощущение счастья, которое всегда приносила ей работа, исчезло, его место заняли нервозность, сознание тяжелой ответственности, даже чувство какой-то вины. Прежде чем быть допущенной на фестиваль, ей предстояло записать две итальянские песни. Жюри решит, какую песню ей будет позволено исполнить в Сан-Ремо. Начались встречи с композиторами, прослушивания песен. К этим встречам Анна готовилась, как к трудной работе, шла на них уже измотанная, встревоженная, с каким-то неестественным напряжением. Композиторы и поэты-текстовики тоже выглядели скованными. Меньше всего они были похожи на людей, призванных дарить радость. Измученные, с пожелтевшими от усталости лицами, тяжелыми от недосыпания веками, с кругами вокруг глаз...
Ей очень пришлась по душе песня старейшего итальянского композитора Д'Анци, в которой использовалась мелодия из "Трехгрошовой оперы", способная растормошить слушателей. Анна не сомневалась в успехе предварительного прослушивания. Песня плюс авторитет Д'Анци говорили сами за себя.
Каково же было потрясение Анны, когда она узнала, что жюри забраковало песню, найдя ее маловыразительной и беспомощной... И хотя ни Пьетро Карриаджи, ни Д'Анци ни словом не упрекнули исполнительницу (ведь оценивалась песня), Анна чувствовала себя виноватой. Да что там - просто раздавленной! Захотелось немедленно позвонить из Милана в Рим, в Польское посольство, и заказать билет на Варшаву. Как было бы просто! Но, увы, этот выход нереален: существует контракт. Срыв контракта по ее вине грозил бы крупнейшей неустойкой. Ей не выпутаться из этого никогда, даже если бы природа подарила ей еще двести лет жизни...
К вечеру в гостиницу приехал Пьетро Карриаджи. К ее удивлению, он был весел.
- Пожадничал старичок, - по секрету прошептал Пьетро. - Надо, надо было заплатить, а он захотел на дармовщину! А это никогда не сходит с рук!
- Что же теперь делать? - беспомощно спросила Анна.