Несколько человек подбежали к краю сцены, протягивая певице зеленые долларовые купюры... Анна отрицательно мотала головой: "Нет, нет, что вы, что вы..." Зрители все равно тянули руки, размахивая ассигнациями как символом высшего одобрения.
Примерно так же в концерте "прошел" и певец из Варшавы Ежи Поломский, ровесник Анны. Людвик Семполинский, воспитатель целого поколения польских артистов, не особенно верил в Поломского: по его мнению, он был лишен природного дарования. Но Ежи оказался прилежным учеником. То, в чем отказала ему природа, он восполнял феноменальной работоспособностью, занятиями вокалом по пять-шесть часов в день, уроками у хореографа, отнимавшими не меньше времени, неустанным поиском своего репертуара.
Он быстро стал одним из кумиров эстрады. Оригинальная манера исполнения, бравшая истоки в польской песне конца 30-х годов - чуть сентиментальная, искренняя, эмоциональная, - снискала ему популярность не только в Польше, но и далеко за ее пределами. Что бы ни пел Поломский "Пусть только расцветет белая черемуха", "С девушками никогда неизвестно, хорошо или плохо" или советскую "Три года ты мне снилась", - во всем ощущались разносторонность дарования, актерское мастерство.
Поломский много ездил по миру, ему предлагали участвовать в шоу-программах в модных ресторанах Лас-Вегаса. Ежи решительно отвергал эти предложения, заявляя импресарио, что в тот момент, когда он споет на потребу жующим и пьющим, он кончится как певец...
Спустя полтора месяца, уже на родине, Анна отчаянно пыталась вспомнить, что же ей больше всего запомнилось в Америке. Там она постоянно чувствовала усталость: от резкой ли перемены климата и часовых поясов или от бесконечных переездов из города в город. Импресарио не давал им ни сна, ни отдыха. Внешне он всегда выглядел веселым и добродушным. Но в нем чувствовалась какая-то нервозность, напряженность, которые в любой момент могли выплеснуться наружу. Его преследовал панический страх опозданий. И он тормошил артистов, поглядывая на часы, бранил шофера, если их автобус обгоняли. Артисты заразились этой изматывающей нервозностью, и даже время отдыха казалось им непозволительной роскошью. Америку они видели преимущественно из окна автомобиля - Америку, бешено суетящуюся, вечно мчавшуюся куда-то и, как показалось Анне, однообразную и заземленно-прозаичную по сравнению с Европой.
Их концерты шли с успехом. Американцы польского происхождения настолько неистово аплодировали, что порой создавалось впечатление, будто их волнует не столько искусство, сколько возможность услышать польскую речь из уст поляков, живущих "там".
После концертов десятки зрителей пробирались за кулисы, приглашали артистов отужинать вместе, вспомнить родину. Однажды Анна согласилась и потом очень жалела. Ужин получился утомительным, сентиментальным, каким-то даже унизительным. Ее собеседники - седенький старичок, эмигрировавший из Европы после окончания войны, и его спутница, Анина ровесница, американка польского происхождения, говорившая по-польски с сильным акцентом, поначалу долго расспрашивали о Варшаве и Кракове (Анне казалось, что вот-вот они расплачутся). А потом как-то забыли о родине, и началась обычная похвальба американским благоденствием. При этом старичок, стараясь заглянуть ей в глаза, прилипчиво выспрашивал: "А что вы имеете? А какая у вас квартира?" Ей вдруг захотелось их подразнить:
- Шикарная! Вилла на Маршалковской, с окнами на Вислу. Сейчас строим подземный гараж!
Граждане США заметно стушевались, разговор увял, и они судорожно старались придумать, чем бы еще поразить в самое сердце певицу из коммунистической Польши.
Однажды после концерта Эндрю Джонс пригласил Анну на ужин.