Теперь ее выступлениями заканчивали концерты. Она пела восемь песен и потом три-четыре раза выходила на бис. Отказывалась от приглашений на банкеты и товарищеские ужины, которые теперь сыпались как из рога изобилия, и после концерта спешила в номер, принимала ванну, наскоро съедала что-нибудь и поскорее укладывалась спать с редким чувством безмятежности и покоя, на несколько секунд представив себе доброе лицо Збышека с такими преданными глазами, и тут же засыпала...
О том, что в этом году ей предстоит принять участие в фестивале польской песни в Ополе, она узнала в апреле (фестиваль начинался в конце мая). Причем не от Юлиана Кшивки, который всегда был в курсе, когда речь шла о важных творческих событиях, а от мамы. Ирма позвонила в краковскую гостиницу, где они остановились, рано утром и сообщила, что пришла телеграмма из Варшавы из Министерства культуры. Министерство просит срочно подтвердить ее участие, сообщить репертуар, наличие оркестровок и т. д. Анна тотчас передала все это Кшивке, тот покраснел (вероятно, был удивлен, что министерство обошлось без его посредничества) и сгоряча посоветовал ей отказаться. Но спустя полчаса передумал, постучался к ней в номер.
- Тебе, конечно, нужно ехать, обязательно, сейчас ты в великолепной форме, и я не вижу тебе равных. Грустно с тобой расставаться, но ничего не поделаешь...
- Не понимаю, - удивилась Анна, - ведь мы расстаемся ненадолго, после фестиваля я сразу же вернусь.
- Не вернешься, - загадочно сказал Кшивка. - Я уверен, и нюх меня ни разу не подводил. После этого фестиваля ты станешь знаменитостью. Солисткой. Тебя ждут другие сцены...
После некоторого молчания он добавил:
- Возможно, ты и вернешься ко мне. Лет через пятнадцать-двадцать, когда постареешь, но сцену бросить не решишься. И станешь никому не нужной: пение будет для тебя не искусством, не радостью жизни, а лишь средством заработка...
- К чему такая жестокость? - вскрикнула Анна. - Вы такой добрый, пан Юлиан, и как знать, что было бы со мной, если бы не вы...
- С тобой всегда было бы все в порядке, - глухо произнес Кшивка. - Ты не подходишь ни под какие правила. Ты - исключение, которое ставит под сомнение многие мои жизненные концепции. Удивляюсь, Анна, с какой легкостью ты преодолеваешь все преграды!.. - Он помолчал, потом продолжил: - Ты же знаешь, что я не только ценю тебя, но и люблю как самую прилежную мою ученицу... - И с грустью добавил: - Которой уже нечему у меня учиться.
- Ну, сегодня вы явно напрашиваетесь на комплименты! Но я помолчу. Уж кому-кому, а вам-то известно, что если я поеду в Ополе, то буду обязана этим только вам и никому больше.
- Себе, себе, - мягко улыбнулся Кшивка. - Себе и никому больше, Аня.
xxx
Это был второй фестиваль польской песни в Ополе - небольшом старинном городке на западе страны, очень красивом, изрезанном многочисленными каналами и потому прозванном польской Венецией...
Анна Герман приехала в Ополе одна утренним поездом из Вроцлава. В небольшом кожаном чемодане - новое светлое платье, сшитое своими руками, и партитура песни "Танцующие Эвридики". Представитель организационного комитета, который встречал участников фестиваля на вокзале, сообщил Анне и еще двум певицам, что репетиция - через полтора часа.
Пожалуй, никогда еще до сих пор она не репетировала так долго и старательно, как на этот раз в Ополе. И хотя каждый нюанс, каждую ноту, каждую паузу "своей" песни она знала, как говорится, назубок, все-таки просила дирижера еще и еще раз пройти песню, иной раз останавливалась, будто пыталась сейчас, в последний момент, найти новую трактовку. Дирижер и музыканты заметно устали: они репетировали в этот день еще с добрым десятком солистов. Но они не спорили, с интересом поглядывали на Анну, тихо переговаривались, кивали в ее сторону.