— Опять вермуть какую-нибудь взяли?
— Обижаешь, Мариша, — солидно ответил Сашка, — три семерочки. Напиток интеллигентных людей.
— Ну ты стебок, Стариков, — сказала Маринка. — Я стебаюсь!
Алели рябины… как здорово алели рябины в сентябре семьдесят девятого года! Я сорвал одну гроздь.
— О… — сказал Сашка, — рябина — это хорошая закусь.
— Ты что же думаешь? Он рябину на закусь сорвал? — сказала Маринка. — Нет, Саня, он эту рябинку Верочке хочет принести… А Верочка не клеится… Верочка на Владика запала. Ой, круто запала!
Я ничего не ответил. Я начал ощипывать и бросать в рот ягоды. Они были горькими.
…А Вера почти не опоздала… мы даже не успели выпить. Маринка делала бутерброды, Владик сидел у пианино, тренькал, напевал: «Рок-энд-ролл мертв… а я еще нет… Рок-энд-ролл мертв…»
— Кстати, — сказал Сашка, — сегодня сорок дней.
— Чего сорок дней?
— Сорок дней, как погиб «Пахтакор». Они одиннадцатого августа гробанулись.
— Ну ты стебок, Стариков… Я стебаюсь!
— А ведь точно, — сказал Владик, отрываясь от инструмента. — Сорок дней… надо за это вмазать.
Он снова положил руки на клавиатуру, спел:
— «Пахтакор» мертв… а я еще нет.
— Ну ты стебок, Владик… Я стебаюсь.
В прихожей мелодично пропел гонг. Маринка сказала:
— Кажется, наша королева пришла… вдвоем открывать побежите, сопернички?
— Я открою, — сказал я.
— …а я-а еще нет, — спел Владик.
Я вышел в прихожую. Снова пропел гонг. С календаря смотрела Пугачева, тренькало пианино… Я открыл дверь… Самая красивая девочка десятого «а» сказала:
— Привет… я не опоздала?
Она сказала: привет… и у меня забилось сердце. До сентября двухтысячного года оставалось еще больше семи тысяч суток… но тогда я этого не знал. Не мог знать. А если бы мог — не поверил.
— …Итак, дорогие товарищи, — торжественно произнес Владик, — зачем мы сегодня собрались?
— Бухать, — сказал Сашка
— Ну, Стариков, ты стебок… — сказала Маринка.
— Нет, дорогой товарищ… Сегодня мы собрались, чтобы послушать альбомчик «Стена», написанный группой английских товарищей под руководством Коммунистической партии Советского Союза и Генерального секретаря Центрального Комитета дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева лично.
— Бурные, переходящие в овацию аплодисменты, — сказал Сашка. — Весь зал в едином порыве встает. Следует, конечно, добавить, что овация продолжалась несколько минут, но у нас на это времени нет. Потому как мы собрались бухать.
— Правильной дорогой идете, товарищи!
Из динамиков заморской стереосистемы «Филипс» пошла мощная волна звука. Портвейн «три семерки» прокатился по пищеводу. Нам было по шестнадцать… мы еще ничего не понимали. Я смотрел в дерзкие глаза на разрумянившемся от портвейна лице. Я погибал.
— Вот когда мы встретимся через год…
— Э-э… через год мы все будем в стройотрядах… штудиусы.
— Э-э, ребята, кстати… следующий год! Он же необычный. Он — олимпийский!
— Ну и что? Этих олимпийских — каждые четы ре года. Будет вам и восьмидесятый, и восемьдесят восьмой, и даже двухтысячный.
— Ну… до двухтысячного еще дожить надо.
— А в двухтысячном сколько же нам всем будет?
— Нам будет по тридцать семь.
— Ну ты стебок! По тридцать семь? Я стебаюсь… стоко не живут.
— Живут, — сказал Владик. — В двухтысячном году я буду человеком с положением… сделаю нормальную карьеру… все у меня будет.
— Ну ты стебок, — сказал Сашка Маринкиным голосом.
До двухтысячного года оставалось немногим больше семи тысяч суток. Всего половина жизни… мелочь.
* * *
— Хорошо, — сказал я. — Давай по порядку, Вера.
— А… с чего начать?
— Чем занимается твой выдающийся муж?
— А ты что — не знаешь?— спросила она с удивлением.