Позже Ланнек вдосталь насмотрелся на этого парня: после помолвки ему пришлось чуть не каждый вечер таскаться с мамашей Питар к Шандиверу и слушать там музыку.
Матильда всегда выбирала столик у самой эстрады.
Щеки у нее розовели. Она шептала Ланнеку:
«Погляди только, как он неистовствует!»
Больше всего, однако, неистовствовал жених, видя, что она неотрывно пялит глаза на этого болезненного молодого человека с вьющейся шевелюрой, а тот, орудуя смычком, томно посматривает на нее.
«Если твой Марсель не перестанет паясничать, я ему рожу расквашу!»
«Какой ты злой! Что ему остается делать, если он влюблен в меня?»
Самое обидное состояние в том, что Марсель точно так же поглядывал на каждую девчонку, завернувшую к Шандиверу.
И теперь в открытом море, на корабле, где хозяин он, Ланнек, она смеет вспоминать какого-то Марселя!
— Повтори, что ты сказала! — с расстановкой процедил он.
— Думаешь, Марсель не воспользовался…
— Для чего воспользовался?
— Для того чтобы ухаживать за мной.
— Это все?
— Женщина, которая целыми неделями живет без мужа…
— Это все?
— Почему все? Разве ты постишься, когда заходишь в Антверпен, Гамбург или еще куда-нибудь, а потом я нахожу у тебя в карманах фотографии девок?
— Не об этом речь. Я говорю с тобой о Марселе.
Ланнек бесился все сильнее еще потому, что знал:
Кампуа, как обычно, стоит в коридоре и все слышит.
— Марсель приходил и утешал меня. Ты ведь об этом спрашиваешь, не так ли? И ты еще упрекаешь меня, зачем я пошла с вами в рейс!
— Ты смеешь утверждать, что…
— Да!
— Что вы с ним?..
— Да, да! Если тебе так интересно, могу уточнить: это у нас с ним было еще до нашего с тобой знакомства.
Теперь ты дово…
Она не договорила. Ланнек вскочил и своей здоровенной пятерней так припечатал ей по щеке, что Матильда стукнулась головой о спинку дивана.
Он отдавал себе отчет, что нанес удар, что жене больно, а Кампуа в ужасе, но прошел по коридору, не заметив парня, буквально вдавившегося в переборку, и выбрался на палубу.
— Кампуа! Мой дождевик и зюйдвестку.
От дождя Ланнеку стало легче. Он шумно перевел дух.
Несколько раз пригладил волосы, натянул дождевик и поднялся на мостик.
— Проясняется наконец? — громыхнул он.
Сирена умолкла, потому что видимость несколько улучшилась. По левому борту можно было уже различить несколько прибрежных маяков, по правому — огни Вальда, около Кале.
С четверть часа капитан молча расхаживал между Муанаром и г-ном Жилем. Наконец колокол позвал офицеров к обеду.
— Можете отправляться оба.
Ланнек вновь остался наедине с рулевым, застывшим у штурвала. Чтобы заглушить свое лихорадочное возбуждение, дважды определился, хотя это было излишне: он достаточно хорошо знал здешние воды. Затем приказал изменить курс чуть влево — в таком положении относительно волн его судно сильнее качает.
Может быть, хоть теперь морская болезнь проберет Матильду!
Когда полчаса спустя офицеры вернулись на мостик, они застали капитана в обычной позе — он стоял, прильнув лбом к затуманенному стеклу.
— Предстоят неприятности, Муанар.
И, встретив удивленный взгляд старшего помощника, пояснил:
— Нет, я не про судно. Я про свою жену.
К одиннадцати ветер еще больше посвежел, и «Гром небесный» с тяжелым грохотом стал взрезать одну волну за другой. Машинам пришлось дать малый ход. Судно было недогружено, поэтому на каждой волне винт обнажался и работал вхолостую.
Туман, правда, рассеялся; но зато всюду была вода — на палубе, на лицах, на дождевиках, в табаке Ланнека, в его трубке, которая то и дело гасла.
Муанар ушел спать — в полночь ему на вахту. Г-н Жиль от нечего делать слонялся между мостиком и радиорубкой, всякий раз принося свежие новости.
— Поль говорит вон с тем судном, что виднеется по правому борту. Это голландец.