Я отвернулась.
Трубку долго никто не брал. Потом гудки на том конце прервались, и сердитый голос произнес:
– Говорите, черт вас подери!
– Мистер Каттерфилд? – подпустив в голос июльского меда, пропела я в трубку. – Извините, что беспокою вас посреди ночи. Это Дина Барбридж.
Некоторое время Мясник ничего не говорил. Наверное, думал, что это ему снится. Потом откашлялся.
– Слушаю, – настороженно сказал он.
– С одним нашим другом произошел несчастный случай. Требуется ваша помощь. – Я повернулась и, глядя на папашу в упор, сказала: – Мы заплатим.
Папаша закряхтел, но не посмел возразить.
– Какого рода несчастный случай?
– Очень редкий несчастный случай, – я сделала нажим на слово «редкий». – Нашего друга сильно поранила Мясорубка.
Мясник помолчал, потом сухо ответил:
– Обратитесь в похоронное бюро. Я подобного рода услуги не оказываю.
– Вы не поняли, мистер Каттерфилд. Он жив – пока жив. Мне показалось, случай должен вас заинтересовать.
Мясник снова помолчал, обдумывая услышанное, затем странно дрогнувшим голосом сказал:
– Везите.
Это у него от радости голос задрожал. Проклятый городишко, проклятая жизнь. Хочу в Россию, к медведям.
– Есть проблема, – быстро сказала я. – Другие папины друзья тоже здесь… неподалеку от нашего дома.
– Думаю, смогу решить эту проблему, – заверил Мясник. – Ждите.
Я дала отбой и повернулась к старику:
– Вот и все. А ты боялся… Стервятник. Не волнуйся, об оплате я с Каттерфилдом договорюсь. Я, в конце концов, дочь Стервятника.
Папаша снова заскулил.
– Диночка, разве можно так родного отца называть? Я же только для вас стараюсь… жестокая какая…
– Какая разница! – Безнадежный гнев, больше похожий на горе, мохнатым паучьим клубком перекатывался в горле. – Да, жестокая, зато у меня лучшие в городе сиськи! – рявкнула я чужим голосом и оскалилась в широкой улыбке, продемонстрировав папаше зубы.
Зубы у меня тоже были лучшие в городе.
Стервятник попятился назад и перекрестился.
Когда Диксон пошел на поправку – если это чудовищное состояние распотрошенного и кое-как зашитого тряпичного зайца можно было называть поправкой, – я забрала его из клиники к нам домой.
У бедняги Диксона никого не было, а сам о себе он позаботиться не мог. Он стал беспомощен не только физически, но и в умственном отношении напоминал пятилетнего ребенка… впрочем, ребенка довольно милого и доброжелательного. Невыносимая боль сожгла его мозг, но не смогла уничтожить что-то, что составляло сердцевину его сущности. Наблюдая за Диксоном, я продолжала задаваться вопросом – сохранилась ли моя сердцевина? Стала ли я такой, как и было задумано земной природой, или у меня в голове поселилось странное нечто, сидит там на водительском месте, дергает за серебристые паутинки, и давно умершая девочка послушно поворачивает туда, куда угодно логике, зародившейся под другими звездами?
Папаше моя идея принять Диксона в лоно семьи, разумеется, не больно-то понравилась, но возражать он не посмел. Чтобы скорей прекратить бесполезные споры, я втолковала Стервятнику, что такой поступок пойдет ему на пользу – возвысит его в глазах окружающих, и все такое. По-моему, он поверил. Он еще верил, будто в этом мире есть что-то, способное его возвысить. Смех да и только.
Мяснику, кстати, тоже не хотелось выпускать редкого пациента из своих цепких лап, но я пообещала, что буду привозить Диксона на обследования по первому требованию, и Каттерфилд отступил.
– Только ради такой прекрасной девушки, – галантно пояснил он и окинул меня плотоядным взглядом. Но я не заблуждалась на этот счет. Будь его воля, я бы пикнуть не успела, как оказалась на столе для препарирования в подвальной лаборатории клиники, а вздыхал он оттого, что не мог сию же секунду вскрыть мне череп электролобзиком. Кто-то говорил мне – Каттерфилд считает, будто Зона внесла какие-то изменения в мой гипофиз. Может показаться забавным, но я отчасти понимала Мясника. Нам обоим до смерти хотелось узнать, из каких кирпичиков я состою… только в моем случае «до смерти» не было фигурой речи.
– Отцу вашему обследоваться бы надо, что-то он неважно выглядит, – сказал на прощание Каттерфилд.
– Папа всегда неважно выглядит, – ответила я. – Но вы за него не волнуйтесь, ему нравится, как он живет.
– А сами, Дина, не желаете? За здоровьем надо следить смолоду, – в который раз предложил Каттерфилд. Мина у него была постная, благочестивая, а в глазах плескался ведьмин студень.
– Профилактика – наше все? – усмехнувшись, спросила я.
– Именно, подумайте над моим предложением.
Черта лысого тебе, а не мой гипофиз!
– Я подумаю, – дипломатично сказала я. – Честное слово, подумаю.
Взяла радостно загукавшего Диксона за локоток и повела к машине.
Дочери сталкера не стоило ссориться с единственным приличным врачом в городе.
Одного я не сумела – заставить папашу называть Диксона нормальным человеческим именем. Когда я привезла подлатанного беднягу домой, Стервятник вышел на крыльцо встречать нас. Он с откровенным любопытством разглядывал Диксона, его раздробленную беззубую челюсть, стянутый шрам на верхней губе, короткий нос, собранный из кусочков прежнего, заглянул в опаловую голубизну глаз, лишенную жизненного блеска, потом поскреб свою вечную черную щетину и хмыкнул, как припечатал:
– Суслик! Как есть Суслик! – И с тех пор звал его только так.
Вслед за ним и остальные сталкеры подхватили новое прозвище – сгинул Красавчик Диксон, как будто и не было его на свете, будто бы никто никогда не дивился цветам без запаха… только Рэд Шухарт, он один продолжал относиться к Диксону по-человечески. Поэтому, когда я заметила, что и до Рыжего добрались мои флюиды, отнеслась к этому скорее с сочувствием, чем со скукой, которую в последнее время вызывало поголовное слюнопускание в мою сторону.
Сбылись ведь мечты идиота. У всех… ну, или почти всех… радовалось сердце, на меня глядючи. Что же до моего сердца, то оно в комплектации, указанной Стервятником Золотому Шару, не предусматривалось. Иногда я чувствовала себя гостьей, усаженной за роскошный стол, ломящийся от еды – от простых блюд до деликатесов. И вот ты пробуешь то одно, то другое, а запаха не обоняешь и вкуса не чувствуешь, и насыщения не достичь, просиди ты за этим столом хоть тысячу лет.
Как с тем царем, о котором я читала в детстве.
Только в моем случае все превращалось не в золото, а в дерьмо какое-то.
Иногда казалось, что с Рыжим дерьма может и не случиться. Называл же он Диксона Диксоном. Чушь, конечно. Я и тогда знала, что чушь. Но иллюзии – это как витамины для души, без них, знаете ли, и сбрендить недолго.
Надо отдать Рыжему должное – он сопротивлялся изо всех сил. Он старался не пялиться на меня и, когда бывал в нашем доме, всегда держал дистанцию – боялся ненароком коснуться моего тела. Напрасные усилия. Я же как заразная болезнь, от которой не придумано лекарства, и не думайте, что я была от этого в восторге – не больно-то приятно ощущать себя какой-то африканской лихорадкой.
В тот день, когда Барбриджу отрезали то, что осталось от его ног, Рэд наконец-то до меня дотронулся. Влепил мне затрещину, придурок рыжий. Сама, конечно, была виновата. Нельзя было срываться при нем. Вообще ни при ком нельзя, но при Рыжем в особенности. Он, как и многие любители порвать на себе фуфайку, терпеть не мог чужих истерик. Вот и получила – за то, что в мыслях у него было то же, что и у меня, за ядовитую отраву, которую я излучала, и которой он не мог противиться, и еще за то, что предчувствовал – никогда я не стану, как его Гута, в одиночестве сидеть на кухне у окна и гадать на ромашке – придет или не придет.
Уходил он размашисто, весь из себя в праведном негодовании; горестно поскуливал Диксон, неловко зажавший пустой стакан в скрюченной руке, а я, прищурясь, сверлила Рыжего между лопатками зеленой точкой и видела, что очень скоро он вернется, причем вернется всенепременно надравшимся, вроде это и не он сам пришел, честный муж и отец, а его темная половина, что вылезает на свет божий под воздействием горячительного.
– Не плачь, увидишь еще своего Рыжего, куда он денется, – утешила я Диксона.
Так и случилось, правда с отсрочкой на два года, потому что в тот же вечер Рыжий загремел в тюрягу.
Вернулся он изменившимся. Раньше был отчаянным, а теперь выглядел отчаявшимся. Будто перешагнул некую пограничную черту и от этого перестал быть цельным. Добро и зло перемешались у него в голове, как в лотерейном барабане, и непредсказуемая смесь выплескивалась на окружающих в хаотическом порядке.
Во сне Рэд часто поминал некий контейнер со смертью, ругался по-черному и скрипел зубами. Я даже порой призадумывалась – уж не убил ли он кого, потому что какие-то расплавившиеся мертвецы постоянно появлялись в его хмельном ночном бреду, а он кричал, что так им и надо и что он всем еще покажет. Был у Рыжего такой пунктик – со всех сторон его окружали какие-то сволочные «все» и «они», виноватые во всех рыжих бедах. Ох, любил он на эту тему порассуждать.