Он казался совершенно раздавленным неожиданным, печальным известием, причинившим ему, очевидно, подлинное страдание, так как он заплакал.
— Бедный мой Рудольф, я видел его совсем малышом… Он приходил ко мне в Аугсбурге играть… Я так его любил!
И, призывая в свидетели госпожу Кессельбах:
— Ведь и он, правда, мадам, меня любил? Он должен был вам рассказать… Его старый папаша Штейнвег…
Господин Ленорман приблизился к нему и четко произнес:
— Послушайте же меня. Господин Кессельбах был убит… Спокойно, спокойно… Жалобы бесполезны… Он был убит, и все обстоятельства этого преступления доказывают, что преступник был в курсе пресловутого проекта. Есть ли в существе этого проекта хоть что-нибудь, что позволило бы разгадать тайну этого преступления?
Штейнвег был озадачен. Он тихо сказал:
— Это моя вина… Если бы я не толкнул его на этот путь…
Госпожа Кессельбах потянулась к нему с мольбой:
— Вы думаете?.. У вас есть хотя бы догадка?.. Ох, прошу вас, Штейнвег!..
— Не знаю, не знаю… Я не успел подумать… — прошептал он. — Мне надо поразмыслить…
— Поищите в окружении господина Кессельбаха, — подсказал ему Ленорман. — Не участвовал ли кто-нибудь в ваших тогдашних беседах? Не мог ли он сам кому-нибудь довериться?
— Никому.
— Подумайте хорошенько.
Наклонившись к нему, Долорес и господин Ленорман с беспокойством ждали ответа.
— Нет, — молвил он, — не вижу, кто бы…
— Ищите в памяти как следует, — сказал шеф Сюрте. — Имя и фамилия убийцы могут начинаться буквами «Л» и «М».
— «Л», — вторил он, — «М»… Не вижу, право… «Л» и «М»…
— Да, буквы были золотыми и отмечали угол курительного футляра, принадлежавшего убийце.
— Курительного футляра? — спросил Штейнвег, пытаясь что-то вспомнить.
— Из вороненой стали… Внутри — два отделения, одно — для папиросной бумаги, другое — для табака…
— Два отделения… два отделения… — повторял Штейнвег, у которого эти подробности пробудили, казалось, какие-то неясные воспоминания. — Не могли бы вы показать мне этот предмет?
— Вот он, вернее — его точная копия, — сказал Ленорман, — протягивая ему футляр.
— О! Что такое! — сказал Штейнвег, беря его в руки.
Он в ошеломлении уставился на футляр, разглядывая его, поворачивая во все стороны, и внезапно вскрикнул, как бывает, если натолкнешься на ужасающую мысль. Он застыл на стуле, бледный, как смерть, с дрожащими руками, с блуждающим взором.
— Говорите! Говорите же! — приказал Ленорман.
— Ох! — воскликнул он, словно ослепленный внезапным светом, — все разъясняется!
— Говорите, говорите же…
Он отстранил обоих, спотыкаясь прошел к окну, вернулся обратно и, подбежав к шефу Сюрте:
— Мсье, мсье… Убийца Рудольфа, я вам скажу… так вот…
Он вдруг замолчал.
— Так вот? — сказали остальные.
Минута молчания. В полной тишине кабинета, между стенами, которые слышали столько признаний, столько обвинений, — прозвучит ли между ними наконец имя презренного убийцы? Ленорман, как ему теперь казалось, стоял на краю непроглядной бездны, откуда к нему поднимался, без конца поднимался долгожданный голос… Еще несколько мгновений, и он узнает…
— Нет, — прошептал Штейнвег, — не могу…
— Что вы лопочете? — в ярости воскликнул шеф Сюрте.
— Говорю, что не могу.
— Но вы не вправе молчать! Справедливость требует!
— Завтра, я скажу завтра… Я должен еще подумать… Завтра я сообщу вам все, что знаю о Пьере Ледюке… Все, что полагаю по поводу этого футляра… завтра, обещаю вам…
В его голосе слышалось упорство, о которое разбиваются самые энергичные усилия. Господин Ленорман уступил.
— Пусть так. Даю вам срок до завтра. Но должен предупредить, что если вы не заговорите, я буду обязан передать вас следователю.