Молодой человек продолжал писать. Несколько мгновений спустя он отложил ручку, привел в порядок десять или двенадцать листков бумаги, которые успел исписать, и начал их перечитывать. Чтение, очевидно, не доставило ему удовлетворения, ибо на его лице появилось выражение недовольства. Он разорвал написанное и сжег клочки на пламени свечи. Затем лихорадочными движениями начертал на белом листке несколько слов, резко расписался и встал. Однако, увидев в десяти вершках над головой веревку с узлом, он вдруг снова сел, сотрясаемый ужасом.
Сернину были ясно видны бледное лицо, впалые щеки, к которым он прижимал сжатые кулаки. Скатилась слеза, единственная, медленно текущая слеза отчаяния. Глаза были устремлены в пустоту и словно видели уже устрашающий провал небытия.
А это было еще такое молодое лицо! Такие еще свежие щеки, не тронутые хотя бы одной морщинкой! И глаза — такие голубые, словно в них отразилась вся синева неба Востока!
Полночь… Двенадцать трагических ударов полуночи, которым столько отчаявшихся человеческих существ приурочили последние мгновения своего существования!
На двенадцатом он опять поднялся и мужественно, на сей раз — бестрепетно посмотрел на роковую петлю. Пытался даже улыбнуться — получилась жалкая гримаса приговоренного. Тогда он торопливо влез на стул и взялся одной рукой за петлю. Мгновение оставался в неподвижности; не то чтобы колеблясь или утратив мужество, — это была последняя минута, та минута, которую дарят себе перед завершающим движением.
Он еще раз окинул взором отвратительную нору, в которую загнала его жестокая судьба, грязные обои, жалкое ложе. На столе — ни одной книги, — все были проданы. Ни единой фотографии, ни даже конверта от письма. Не было более ни отца, ни матери, не было семьи… Что привязывало его к жизни? Ничто и никто.
Резким движением он сунул голову в петлю и стал натягивать веревку, пока та не затянулась на шее. Затем, опрокинув обеими ногами стул, обрушился в пустоту.
V
Десять, двадцать секунд прошло, двадцать страшных секунд, нескончаемых, как сама вечность.
Тело дернулось дважды, трижды. Ноги инстинктивно пытались найти опору. Затем наступила неподвижность.
Еще несколько секунд… Застекленная дверь открылась.
Вошел Сернин.
Нисколько не торопясь, он взял со стола листок, на котором юноша поставил свою подпись, и прочитал:
«Устав от жизни, без денег, без надежды, кончаю с собой. В моей смерти никого не винить.
30 апреля. — Жерар Бопре».
Он положил листок обратно, на виду, придвинул стул и подставил его под ноги молодого человека. Влез сам на стол и, прижимая к себе тело, приподнял его, разжал петлю и снял ее с шеи. Тело обмякло в его руках. Он опустил его на стол и, спрыгнув на пол, положил на кровать.
Все так же неспешно приоткрыл дверь в коридор.
— Все на месте? — спросил он тихо.
С близкого расстояния от подножья лестницы кто-то отозвался:
— Мы здесь. Заносить тюк?
— Давайте!
Взяв подсвечник, он им посветил.
Трое мужчин с трудом поднялись по ступенькам, неся мешок, в который было заключено чье-то тело.
— Кладите сюда, — сказал он, кивнув в сторону стола.
Перочинным ножом он перерезал веревки, стягивавшие мешок. Показалась белая простыня, которую он откинул. Из-под белой ткани показался труп. Труп Пьера Ледюка.
— Бедный Пьер Ледюк, — сказал Сернин, — ты никогда не узнаешь, сколько потерял, умерев таким молодым. Я повел бы тебя далеко, дружище. Ну что ж, обойдемся без твоих услуг… Давай, Филипп, залезай на стол! А ты, Октав, на стул. Поднимайте голову и суйте ее в петлю!
Две минуты спустя тело Пьера Ледюка покачивалось уже на веревке.
— Отлично, дело не было трудным. Все свободны.