Я услышал конский топот, голоса, с трудом определил, с какой стороны, у меня с навигацией и раньше было туго, а сейчас, когда в голове черти бьют в колокола… поспешно обошел кустарник, чтобы спрятаться за ветвями.
Шагах в двадцати показался всадник. За ним еще один, оба в железных шапках, но в простых потертых доспехах из плотной кожи. У третьего на кожаном панцире блестят металлические полоски. Показался четвертый, в правой руке поводья, а левой держит длинную веревку. Я не видел, что на другом конце, но натянута, словно ведут упрямую корову…
Через мгновение показался… Сигизмунд. Это его тащат на веревке: избитого, без доспехов, в разорванной рубашке, босого, со связанными руками. Он сильно откидывался назад всем корпусом, его шатало, кровь текла по левой стороне головы.
Всаднику надоело пассивное сопротивление, он обернулся, вытащил из ножен меч и что-то прокричал злым голосом. Сигизмунд вскинул голову, кровь заливала один глаз, но другим смотрел гордо и вызывающе.
– Господь не оставит меня, – донесся до меня его чистый голос. – А тебе… гореть в аду!
Всадник воскликнул громко:
– Ширак!.. Я не могу терпеть этого гордеца!.. Плевать на выкуп, я хочу увидеть, как его голова скатится…
Я поспешно снял наковальню, бывшую совсем недавно молотом. Размахнулся, в плече остро хрустнуло, в шею и голову стрельнуло жгучей болью. Я простонал, но молот швырнул, как мог, взглядом испепеляя наглеца с занесенным над головой Сигизмунда мечом.
Молот ударил всадника в плечо. Конь дрогнул, но устоял, только седло опустело моментально. Сигизмунд лишь краткий миг стоял неподвижно, все еще изготовленный к смерти, потом вздрогнул всем телом, глаза поймали, куда полетел молот, и поспешил в мою сторону. Его раскачивало, он бежал медленно, веревка волочилась следом. Второй всадник развернул коня и погнал следом.
Я ухватил рукоять молота, удержал, но инерция заставила меня обернуться вокруг оси. Я упал на колени, зеленые ветви на миг скрыли Сигизмунда. Я поспешно поднялся, увидел настигающего его всадника. Еще двое на тропке остановились и смотрели ему вслед.
Я застонал от режущей боли, снова швырнул молот, уже едва-едва. Сигизмунд был в трех шагах, всадник – в пяти, молот ударил прямо в лоб, я услышал глухой треск, словно раскололи скорлупу гигантского ореха. Сигизмунд протащился мимо меня, рот его был широко раскрыт, глаза безумные.
Я прохрипел торопливо:
– Пригнись… Дальше за кустами…
Он послушно пригнулся. Я поймал молот, упал под его весом. В третий раз уже не метну, мелькнула трезвая мысль. Если те двое погонятся…
Мы убегали, как две раненые черепахи. Задыхались, хрипели, постоянно пригибались, ибо когда нас не видно, то непонятность страшнее: пусть гадают, сколько человек тут, и какое у нас оружие, и что мы задумали. Может быть… не рискнут гнаться.
Сердце выскакивало, и кололи не только сломанные ребра, но трещали все кости, а изо рта пошла кровь. У меня не было сил ни отплевываться, ни вытираться. Наконец застряли в диких зарослях, ни взад, ни вперед, упали, долго лежали, хрипели, сипели, земля вокруг нас потемнела от крови, пота, слюней.
Я кое-как развязал тугой узел на его руках. Сигизмунд сел, веревка упала на землю, прислушался. Тихо, конского топота не слышно. С нами решили не связываться.
– А где ваши доспехи, милорд? – прошептал он.
Я открыл рот, собираясь нагородить небылиц про страшные бои с тысячами демонов, но посмотрел в его чистое честное лицо, вздохнул и признался:
– Встретил амбала покрепче себя самого. Он меня разделал, как орех. Или под орех, не помню.
Он долго молчал, лицо осунулось. Прошептал с великой жалостью:
– А ваш знаменитый меч… который ковали гномы?
– Увез, – ответил я. – Увез как военный трофей.
– Да, – сказал он грустно, – весело начинается наше путешествие.
– Лучше не придумаешь.
Он бросил быстрый взгляд на молот в моей руке.
– Но хоть его вы сумели отстоять?
– Им просто побрезговали, – сообщил я хмуро. – Хотя… лучше бы взял. Тогда бы у нас был его конь. И доспехи… Эх, какие у него доспехи!
Сигизмунд раздвинул плечи, он выпрямился, взгляд стал просветленным. Я наблюдал с недоумением. А он вдруг сказал с воодушевлением:
– Слава Господу!
– Ага, – сказал я с осторожностью, – конечно, слава… а за что?
– Он возлагает на нас великую ношу, – сказал Сигизмунд еще просветленнее. – Значит, считает нас сильными и достойными! Так не осрамим же Его веры, сэр Ричард! Все пройдем, все вынесем, все сделаем!..
А что-то в религиозном дурмане есть, мелькнуло у меня по ту сторону лобной кости. Парень без веры скуксился бы, скис, опустил бы уши, как под дождем лопух. Ведь у него отняли даже больше, чем у меня. У меня хоть молот остался. Он же в самом деле гол как сокол. Или у человека без этого опиума для народа тут же проявилось бы чисто нашенское: а оно мне надо? Или: а что, мне больше всех надо? А здесь никаких сомнений и колебаний: да – надо! Господь в меня верит, Господь посылает, а Господь выше всех и всего, так что сопли в тряпочку, поднимаюсь и топаю выполнять волю Верховного Сюзерена.
– Да, – сказал я, поднимаясь, – с собой всегда можно договориться насчет полежать да побалдеть, а вот с Господом… Пойдем, сэр Сигизмунд. Мы им, гадам, всем рога посшибаем! С нами Бог, так кто ж против нас? Даже супротив?
Он смотрел на меня восторженными глазами.
Сигизмунд вооружился палкой, у меня на поясе молот, простой, грубо выкованный молот. Два крепких молодых парня, в лохмотьях, явная беднота, таких тысячи шляются по дорогам, гонят скот, пашут и сеют, рубят лес и ломают камни.
– Прекрасная легенда, – проговорил я. – Теперь мы – люди-невидимки.
– Невидимки? – переспросил Сигизмунд испуганно. Он оглядел себя, ощупал. – Сэр Ричард, но я вас зрю как наяву…
– Зато другие не узрят, – объяснил я. – Или не узреют, как правильно? Ты разве замечаешь тех, кто привозит тебе хлеб, мясо, овощи? Кто каждый день проходит мимо в конюшню, где убирает навоз?
Дорожка петляла без всякой видимой причины, огромные кряжистые стволы дубов остались позади. Я настолько к ним привык, что тонкоствольные березки, клены и осинки показались чересчур тонкими и жалобными, а еще дальше так и вовсе в чистый ручей склонило ветви худое и гибкое дерево, название не знаю, просто дерево.
Дорогу пересек широкий ручей, мы топали вдоль по бережку, пока не перебрались по упавшему стволу на ту сторону. Вдоль ручья красно от распустившихся маков, еще дальше маки вперемешку с тюльпанами, колокольчиками, ромашками и синими-синими волошками. Над водой носятся стрекозы, а над цветами порхают бабочки. Прямо на меня летел тяжелый, как рыцарский конь, жук. Я пригнулся, жук пролетел над головой, почти зацепив крохотным копьем волосы.
Небо стало багровым, облака застыли над самым горизонтом, а солнце почти коснулось черной грани. Мы шли по краю небольшого озера, что уже начинает от старости превращаться в болото. Озеро выглядело красным, я зябко передернул плечами. Показалось, что все озеро от берега до берега заполнено кровью. Я отвел взгляд, посмотрел на Сигизмунда, снова на озеро. На этот раз оно показалось заполненным расплавленным металлом от края и до края, а немногие листья кувшинок выглядят застывающей окалиной.
Потянулись кусты, уже темные, без солнечного света. Поверх веток я видел только краешек болотистой воды, листья кувшинок, огромных толстых лягушек, вдыхал жуткий аромат гниющих растений, а также странный запах разлагающейся плоти, но не просто разлагающейся под натиском жрущих микробов, а как будто кучу крупных жаб долго мучили в химлаборатории, а потом бросили в это болото.
Вода неспокойно колыхалась, я насторожился, сказал Сигизмунду:
– Погоди, там кто-то есть…
Храбрый до дурости, он, вместо того чтобы затаиться, сразу же ломанулся вперед, мечтая принять удар на себя, закрыть своей грудью сюзерена, красиво пасть, хоть и в лохмотьях – но пасть в сражении.
Ругаясь, я выбежал следом. На берегу болота лежит одеяло, наполовину скатанный мешок, а в мутной воде среди белесых трупов неимоверно крупных лягушек, если это лягушки, барахтается тщедушный человечек. Мы увидели только мокрую голову и голое плечо, он безуспешно хватался за нависшую над водой ветку, она выскальзывала из ослабевших пальцев. Он даже не взмолился о помощи – то ли охрип от крика, то ли не ждал от двух оборванцев ничего хорошего.
Я вошел в воду по колено, одна нога сразу же попыталась провалиться в сплетение корней. Справа колыхалось брюхом вверх то, что я принял за лягушку. Только у лягушки, как я помню, во рту сплошная роговая пластинка, а у этой в пасти зубов больше, чем у пираньи. Кое-как я сумел удержаться, протянул руку.
– Хватайся!
Он с колебанием смотрел на мои пальцы, ему надо выпустить веточку, настолько тонкую, что переломится под сытым муравьем, затем тяжело вздохнул, его пальцы метнулись в мою сторону. Я поймал, потащил, он весил как бык, потом по его исказившемуся лицу понял, что его что-то держит, трясина или корни, поднатужился, Сигизмунд пришел на помощь, вместе выдернули на берег, оттащили на траву и оставили истекать водой и грязью.