«Сознательно или бессознательно, но мы все стремимся к своеобразности…[407] Но то, что Я делаю бессознательно, Я делаю наполовину, и потому после каждой победы над какой-нибудь верой Я становлюсь опять пленником (одержимым) новой веры — — — но Я буду с улыбкой на устах смотреть на исход битвы».
Я — здесь и сейчас; тут нет окольных путей. Одна из первых диссертаций должна была быть посвящена повторному открытию Штирнера Маккаем. Маккай понял уникальность Штирнера, однако увидел больше дыма, чем огня. Что явствует уже из эпиграфа к его «подведению итогов»: «Кто говорит правду, не обретет счастья».
Этой широко распространенной склонности — задарма наживать себе врагов — мы у Штирнера не найдем. Он бы сказал: «Правда? Это не мое дело». Правда остается его собственностью. Он не принимает ее близко к сердцу, не хочет ей служить, но… распоряжается ею.
В сочинениях Маккая призраком бродит слово «союз», заимствованное им у Штирнера. С той только разницей, что, выражаясь в духе Фомы Аквинского, для Маккая союз есть нечто субстанциальное, для Штирнера же — акцидентное.
«Образуют ли партию эгоисты, или единственные? Как бы они могли быть собственными, если бы принадлежали к какой-нибудь партии!» Единственный заключает союз, «который продолжается до тех пор, пока партия и Я преследуем одну и ту же цель»[408].
Ближе к Штирнеру Маккай подходит в тех своих максимах, которые направлены против «массы». Например:
«Массы остаются такими же тупыми и безразличными, какими были всегда; а на опустевшее место тотчас встает кто-то другой из неистощимого запаса людей, всегда готовых стать жертвами любого угнетения».
*
К этому месту моего конспекта Виго приписал на полях: «Здесь следовало бы подробно остановиться на различиях между коммунизмом, анархо-синдикализмом и индивидуальным анархизмом. Показать линию развития от Фурье до Сореля»[409].
Препарирование этого осиного гнезда со всеми его ячейками заполнило бы целый фолиант, но удовлетворения бы не принесло. Добычей оказался бы скорее уксус, чем мед. Ибо здесь сходятся претензии государства, коллективов и одиночки, не говоря уже о главном вопросе: идет ли «в конечном счете» речь об экономике или о свободе.
Разумным кажется мнение синдикалистов: что прибыль должна принадлежать предприятию, которое ее создает. А как быть с теми хрупкими, но безусловно необходимыми продуктами, что создаются вне предприятий, — скажем, со стихотворением? предприятие, по идее, должно было бы выступать в роли мецената — — — но даже когда о художнике заботится государство, слишком часто получается так, что торжествует дурной вкус. Вроде бы симпатично: никакого государства, никакой армии, мир внутри и с соседями, как между братьями, — — — но ведь достичь этого можно лишь путем насильственного переворота.
Иногда проглядывает ностальгия по совсем седым временам: «Когда Адам пахал, а Ева пряла…» Но чем разумнее идея, тем меньше надежд на ее осуществление. Уж лучше бы в те времена сделали ставку на синархов[410] (подобие высокопоставленных мавретанцев[411]), в конце упомянутой эпохи занимавшихся интригами, которые большей частью оставались в тени. Синархи мыслили не разумно, как синдикалисты, а рационально. «Планирование», «мозговой трест», «технократия» были для них ключевыми понятиями. Через Сент-Ива[412] я выловил эти понятия в луминаре. Технический и социальный прогресс тесно переплетены, тот и другой — феномены порядка Вавилонской башни; они взаимно ускоряют и тормозят друг друга, уравновешиваются. Оглядываясь назад, трудно решить, какой из этих двух видов прогресса причинил бóльшие опустошения.
*
Штирнера мало волновали такие проблемы; он стряхивал их, как пепел со своей импортной сигары. Они были «не его дело». Его занимали другие вопросы: например, право Единственного распоряжаться жизнью и смертью. Он не стал бы убивать или умирать ни за короля и отечество (как солдат), ни за идею (как анархист), ни за веру (как христианский мученик) — а только ради того, что считал своим делом. Примером ему служила некая маркитантка, которая на Березине умерла в снегу от потери крови при родах. Но прежде она подвязкой задушила своего новорожденного младенца.
*
В качестве еще одной важной темы мы предусмотрели сравнение Единственного со Сверхчеловеком. Не так уж важно, знал ли старый Застрельщик[413], как предполагал Маккай, труд Штирнера — — — идеи носятся в воздухе. Оригинальность выражается в том, какую огранку получают эти драгоценные камни — в той силе, с какой человек их схватывает и придает им форму.
Во-первых: Сверхчеловек постигает мир как волю к власти: «Этот мир есть воля к могуществу и — ничего кроме этого!»[414] Даже искусство — это властная воля. Сверхчеловек принимает участие в состязаниях, тогда как Единственный довольствуется положением зрителя. Он не стремится к власти; он не спешит ни догнать ее, ни опередить, поскольку он уже ею обладает — и наслаждается ею в своем сознании. Это напоминает образные миры Дальнего Востока.
Конечно, Единственному, как и анарху, власть может достаться благодаря внешним обстоятельствам. Но она, скорее всего, будет ему в тягость. Периандр, тиран Коринфа, получил ее в наследство от отца «как какую-то болезнь». Между прочим, в этом Периандре, как и в Тиберии (особенно в их лучшие времена), мне видятся черты, напоминающие нашего Кондора — хоть он и живет, в отличие от них, в пределах одряхлевшего, внеисторичного Эвмесвиля. Я уже говорил, что между анархом и монархом существует такое же сходство, как между полярными противоположностями: в сущности, каждый из нас скрывает в себе и того и другого.
Во-вторых: знаменитое «Бог мертв»[415]. Уже тогда старый Застрельщик ломился с этим высказыванием в открытую дверь. Он снял покров с того, что уже было в общественном сознании. Что и объясняет произведенную его словами сенсацию. Единственный же говорит: «Бог — — — не мое дело». И в результате все двери остаются открытыми — — — он может ниспровергнуть Бога, или сделать на Него ставку, или оставить в покое — как ему заблагорассудится. Он может «уволить» Бога или «вступить с Ним в союз». Он, как и прославленный силезец[416], чувствует, что без него «Бога быть не может». Как Иаков, он может до утренней зари бороться с Богом за власть[417]. Священная история полнится такими примерами.
*
К этому месту Виго тоже приписал свои замечания. Одно: «Порфирий[418]: Все, что существует, единично». И второе: «Это уводит в дебри дискуссий вокруг номинализма. Ресурсы же нашего института ограничены».
Что касается Застрельщика, то он в этом вопросе занимал позицию номиналиста — — — вплоть до судьбоносной встречи в Турине. Спор останется нерешенным — если, конечно, не признать, что в фигурах богов nomina и res[419] совпадают. Кроме того, историк не вправе растрачивать свои силы на мыслительные процессы: полем его деятельности остаются факты. Поэтому с луминаром я работаю преимущественно как физиономист.
Когда Эвмен, старый лис и основатель нашего города, после одной стычки был объявлен мертвым, у его брата не нашлось более срочного дела, чем захватить власть и жениться на вдове будто бы погибшего правителя. Когда оба встретились снова, Эвмен, уже зачисленный в мертвецы, обнял брата и прошептал ему на ухо: «В следующий раз не женись, пока не увидишь мой труп своими глазами».
Нужно заметить, что брат выступил навстречу Эвмену во главе отряда личной охраны и с копьем в руке. Это было отлично представлено — — — чего стоит хотя бы жест брата Эвмена, сперва тряхнувшего копьем, а уже потом его опустившего. К началу третьего христианского тысячелетия появились актеры нового типа, которые оставили психологию позади или, точнее, стали выражать ее в действиях, — их достижения зафиксированы в луминаре.
*
Соглашусь: совсем непросто освободиться от своей современности, отвлечься от свойственных ей оценочных суждений. Но именно стерильный, прокаленный нигилизмом Эвмесвиль является самым подходящим для этого местом. Взгляд, отрываясь от потухшего кратера, падает на океан. Там внизу, в Помпеях, рынки заполняются народом; скоро от мыса Мизенум сюда под парусами подойдет Плиний[420].
Тот, кто пускается в рискованное путешествие по истории, должен, как Протей, слиться с ее стихией, должен безоговорочно уподобиться духу того времени, когда было принято определенное решение, и человеку, это решение принявшему. Относиться к происходящему со страстью, но не принимать ничью сторону. Жизнь пульсирует, не нарушаемая оценочным суждением; дух вздымается вместе с волной и с ней же опадает. Духу вольготно в прибойной волне. Правитель, полководец, тиран, его палач, его жертва и его убийца — ты их вызываешь и задаешь им вопросы, но только внутри своего сознания: ведь все они — ты.