Слово же milieu («среда») — однокоренное с medius[318], а «Medius est celui, qui est au milieu» («Срединный — это тот, кто находится в середине»). Анарх осознает себя серединой; это его естественное право, каковое он признает и за любым другим человеком. Он не признает закона — но это не значит, что он пренебрегает законом или не изучает его со всей тщательностью. Если средой обитания анарха станет вода, он будет шевелить плавниками; если такой средой станет воздух — расправит крылья и полетит; он даже прибойную волну одолеет, превратившись в летучую рыбу. Анарх знает, когда ему лучше нырнуть под воду, однако его и огонь не устрашит.
Мы здесь коснулись еще одного различия между анархом и анархистом: различия в отношении к господству, к законодательной власти. Анархист — их смертельный враг, тогда как анарх их просто не признает. Он не стремится ни захватить власть, ни свергнуть существующее правительство, ни изменить его — главный удар этих сил его не затрагивает. Он должен лишь подстроиться под завихрения, вызванные таким ударом.
*
Анарх также не индивидуалист. Он не хочет выставлять себя ни «великим человеком», ни вольнодумцем. Своего масштаба ему достаточно; свобода для него — не цель; она — его собственность. Он не будет становиться чьим-то врагом или реформатором: с ним легко найти общий язык и в хижине, и во дворце. Жизнь слишком коротка и слишком прекрасна, чтобы жертвовать ею ради какой бы то ни было идеи, хотя заражения идеализмом не всегда можно избежать. Но — шляпу долой перед мучениками.
Труднее отграничить анарха от солипсиста, который считает весь мир продуктом своего сознания. Этот продукт, хотя философы обращаются с ним как с пасынком, вообще-то весьма устойчив, о чем свидетельствуют хотя бы сновидения. Мир как дом, включая каркас дома, является нашим представлением, мир как пышно цветущий сад — нашей сновидческой мечтой.
Разумеется, солипсист — как все анархисты и как самый радикальный из них — попадается в собственную ловушку, поскольку приписывает себе самовластие, ответственность за которое ему не по плечу. Коль скоро он, Единственный, изобрел общество, вина за несовершенство общества лежит исключительно на нем, и если в результате он терпит крушение, то в мифологическом плане это объясняется его бессилием как поэта, а в логическом — ошибками его мышления.
*
Анарх по праву рождения и наследования может быть предназначен для господства; это — всего лишь одна роль среди прочих, какими он должен мастерски владеть. Власть — подневольный труд, прежде всего для ее носителя: какой-нибудь Людовик XIV живет в золотой клетке и располагает меньшей свободой, чем последний из его конюхов. В своей истории русской кампании Толстой справедливо говорит, что среди всех тогдашних актеров Наполеон менее всего обладал свободой.
О цезарях можно судить по тому, в какой мере — вопреки давлению судьбы — им удалось добиться самореализации. В жизни Тиберия определенно был переломный момент: когда блеск и нищета власти начали его тяготить и он предпочел Капитолию остров — — — свой Капри, который он, по словам Светония, выбрал потому, что тот со всех сторон «был огражден крутизной высочайших скал и глубью моря»[319].
Этот переломный момент датируется, видимо, временем, непосредственно предшествующим путешествию в Кампанию, из которого император уже не вернулся в Рим. Провозвестие перемены можно усмотреть в противоречивых поступках Тиберия. Так, он напросился на обед к Цестию Галлу[320], которого сам за несколько дней до того в сенате порицал как развратника и мота, — и приказал хозяину, чтобы ничего из обычной роскоши не было отменено и чтобы за столом прислуживали обнаженные девушки.
Историки заметили эту двойственность: они разбирают Тиберия по косточкам — во всяком случае, вторую половину его жизни. Дескать, Капри он выбрал как место, где все дозволено, чтобы там подальше от глаз публики, фантастическим образом удовлетворять свое сладострастие.
Это, возможно, и соответствует истине; но для анарха это вторично. Остров — идеальная модель для реализации каких угодно жизненных планов; кто-то другой мог бы выбрать остров, чтобы жить там в святости, поскольку ему опротивела мерзость мира. Такие примеры тоже имеются.
37
Я все еще за завтраком; Далин больше не доставляет мне хлопот. Подобающая химику смерть: он распылился на атомы. В каналах маленькие рыбы еще агрессивнее крупных: они собираются в кровожадные косяки, от которых стараются уклониться даже барракуды.
Разговоры с Далином были поучительными, хотя и небезопасными; поэтому я по возможности держал его в узде, а порой и возражал ему — на случай подслушивания. То же, что выбалтывал его преемник, мог слушать любой. То были дела интимного свойства; при тирании смотрят сквозь пальцы на то, что индивид культивирует свои приватные пристрастия. Этим она отличается от деспотии, а также от цензорских инстинктов, которые превалируют в совершенной демократии. В Эвмесвиле сложилась атмосфера, достаточно благоприятная для сибарита, художника, преступника и даже философа. Только in politics[321] следует проявлять осторожность, иначе можно переступить известные границы. Я это продемонстрировал на примере судьбы Сальваторе, с одной стороны, и Карнекса — с другой.
Однажды за стойкой своего бара я записал разговор Кондора и Домо о двух претендентах, один из которых внушал опасения с моральной точки зрения, а другой — с политической. По поводу второго Домо заметил: «Он хотел бы с комфортом перепиливать сук, на котором мы сидим; и чтобы мы ему еще за это платили жалованье и пенсию — — — у него, видимо, с головою не все в порядке».
Я знал этого человека, одного из приятелей моего братца; он стал потом редактором «Крапивника». Журналисты, которые «приходят к власти», стартуют все-таки лучше, чем профессора: они привычны к работе в derrières[322].
*
Преемником Далина стал Чанг, один из поваров, откомандированных для обслуживания кают. Как я уже упоминал, Кондор предпочитает простое меню; китайская кухня — его гастрономический резерв на случай государственных визитов, прежде всего Желтого хана. Тогда китайская кухня предстает во всех своих изысках, не имеющих себе равных. У нас ближе всего к ней кухня провансальская — по крайней мере, в том, что касается пряностей.
Чанг — повар душой и телом; он скучает без своей кухни с жаровней и периодически заглядывает туда, чтобы отведать чего-нибудь. А ходить ему трудно. Когда в длинном кителе, достающем ему до колен, Чанг, переваливаясь с боку на бок, утром входит ко мне, он уже отирает рукавом лоб. В это время, когда органы чувств отдохнули, я особенно восприимчив к запахам — я не хочу сказать, что от него скверно пахнет, но пахнет, скажем так, непривычно. Далин по утрам приносил с собой что-то от бессонных ночей, заполненных возней с кислотами. А Чанг скорее пахнет рыбой, пусть даже и ненавязчиво. Его любимая приправа — дайонг[323], смешанный по собственным рецептам. Если я случайно сталкиваюсь с Чангом во второй половине дня, этот запах мне приятен.
Впрочем, он хороший официант; отставив поднос и налив мне чай, он остается, чтобы поговорить — скрестив руки и сунув ладони в рукава. Тематика разговоров вращается вокруг двух полюсов: во-первых, естественно, вокруг кулинарного искусства и, во-вторых, — вокруг его бабенки Пинь-Син, которая внизу, в городе, хлопочет по дому и с нарастающим нетерпением тоскует по Чангу — — — ему, видимо, очень хочется меня в этом убедить.
*
Его старания усиливаются по мере того, как приближается конец смены. Это вообще характерно для касбы. Если эмблемой Сальваторе считать коня, а эмблемой Небека, о котором я еще буду говорить, — плеть, то эмблема Чанга — жаровня. Она — необходимый атрибут мастерства у плиты и в постели. Чтобы я мог признать Чанга представителем старинной культуры мандаринов, ему не хватает лишь третьего: литературной образованности. Но он не страдает от отсутствия таковой, да и наложниц не старается завести — ему вполне хватает Пинь-Син. Я часто встречал ее в городе, когда она, стуча каблучками, покидала один из пестрых магазинчиков. Лицо ее было ярко нарумянено, а голову покрывала черная атласная шапочка из Цзяннани[324], города, прославившегося красивыми девушками. Там, наряду с другими искусствами, девушек обучают музыке и рукоделию; родители продают их почти в детском возрасте.
Пища, в понимании Чанга, должна способствовать двум вещам: упитанности и любовному пылу. Она должна быть вкусной и возбуждающей. Отсюда его пристрастие к желеобразным супам и острым рагу, ко всяким морским продуктам — рыбе, моллюскам, трепангам и ракообразным. Паштеты из угря — его шедевр. Он также настоятельно рекомендует определенные виды окуривания, натирание тела ослиным молоком и жиром верблюжьего горба. Это, дескать, фантастически повышает мужскую потенцию.