— Шум, Юрий? Без слов?
— Только страх, безотчетный страх.
На что Баранова заметила:
— Еще бы, попади я в ловушку, да еще в теле, находящемся в коме, я бы себя чувствовала именно гак. Но как он это узнал? Ведь раньше мы получали спокойные мысли и образы и даже различали слова.
Дежнев, задыхаясь от работы и от волнения, произнес:
— А может, мы как-нибудь навредим ему своим кораблем. Может, мы привели его мозг в возбужденное состояние?
— Не знаю. Мы слишком малы для этого, — скептически ответил Конев.— Мы даже не в состоянии что-либо сделать этой клетке.
— Мы приближаемся к Альберту, — предупредил Дежнев.
— Софья, — обратилась Баранова к Калныне, — ты можешь определить его электрический заряд?
— Едва ли, Наталья.
— Попробуй сделать все возможное, чтобы мы смогли притянуть его.
— Он немного увеличился в размерах, Наталья.
— Кроме того, он выдает колебания, — мрачно заметила Баранова. — Если мы притянем его к кораблю, он станет частью нашего общего минимизированного поля, и его размер изменится в соответствии с нашим. Быстрее, Софья.
Послышался глухой удар о корпус корабля. Моррисон был притянут электрическим полем.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ СМЕРТЬ
70.
Моррисон ничего не мог вспомнить из того, что случилось: ни до, ни после того, как он попал на корабль. Как он ни старался, но он не вспомнил, видел ли он корабль, не вспомнил момент преобразования его электрического заряда и то, как с него стягивали комбинезон.
Последнее, что он помнил, — это отчаяние и одиночество, ожидание взрыва и смерти. И сразу же напряженное лицо Калныни, с тревогой склонившееся над ним. Между этими двумя эпизодами был абсолютный провал.
Разве такого уже не было? Два инцидента. И в каждом — заботливое лицо Калныни. Между этими происшествиями — всего лишь несколько часов. Но, казалось, все слилось воедино. Моррисон напрягся и прохрипел:
— Мы движемся в правильном направлении? — он спросил это по-английски.
Калныня, немного помолчав, медленно и тоже по-английски ответила:
— Да, Альберт, но это было важно, когда мы были в капилляре. После этого вы вернулись на корабль, а затем во второй раз вышли, но уже в нервную клетку. Сейчас мы в нейроне. Вы вспомнили?
Моррисон нахмурился. Что все это значило?
Однако постепенно, небольшими частями, память к нему возвратилась. Он закрыл глаза и постарался еще раз все вспомнить. Затем он спросил уже по-русски:
— Как вы нашли меня?
Ему ответил Конев:
— Я чувствовал, и довольно остро, волны мыслей Шапирова, когда они проходили через твой прибор.
— Мой компьютер! Он цел?
— Он был привязан к вам. А вы слышали какие-то важные мысли?
— Мысли? — Моррисон тупо уставился на него. — Какие важные мысли? О чем ты говоришь?
Коневу не терпелось, но он изо всех сил сдерживал себя. Поджав губы, он сказал:
— Когда вы были снаружи, я мог различать волны мышления Шапирова, которые проходили через ваш прибор. Но не было никаких конкретных слов и образов.
— А что же вы тогда чувствовали?
— Мучение.
В разговор вступила Баранова:
— Никто из нас, кроме Юрия, ничего этого не чувствовал. Но потому, как он это описал, оно напоминало муки мозга, понимавшего, что он в коматозной ловушке. А слышали вы что-нибудь конкретное?
— Нет, — Моррисон осмотрел себя с ног до головы. Он лежал на двух креслах, его голову держала Калныня. Моррисон попросил воды.
Он жадно выпил, а затем сказал:
— Я не помню, чтобы что-то видел, или слышал, или чувствовал. В моем положении...
Конев резко оборвал его:
— А какое отношение к этому имело ваше положение? Ваш компьютер передавал информацию. Я чувствовал это даже на большом расстоянии. А вы находились рядом. Как же вы могли ничего не чувствовать?
— Вы знаете, у меня хватало проблем, помимо этого. Я потерялся, Юрий, и был уверен в том, что погибну. Поэтому я просто не обращал никакого внимания на все остальное.
— Я не могу в это поверить, Альберт. Не лги мне.
— Я не лгу. Мадам Баранова, — очень официально обратился он к Наталье, — я требую вежливого отношения к себе.
— Юрий, — резко произнесла Баранова.
— Не нужно никого обвинять. Если у тебя есть вопросы — спрашивай, но не более того.
— Хорошо, я попытаюсь «по-другому», — продолжал Конев. — Я чувствовал огромный поток эмоций, хотя я находился на большом расстоянии от прибора, если исходить из наших размеров. Вы же, Альберт, были совсем рядом с компьютером. Кроме того, он был настроен на ваш тип мозга, не на мой. Может быть, ваш и мой мозг принадлежат к одной категории, но они не идентичны. И вы должны были чувствовать все гораздо острее, чем я. Но как тогда получилось, что я улавливал сплошные эмоции, а вы, находясь рядом с машиной, ничего не слышали?
Моррисон с усилием ответил:
— Неужели ты думаешь, что у меня было желание и время слушать? Меня унесло с корабля. Я был один, один — пойми же ты!
— Я понимаю, но вам не требовалось никаких усилий, чтобы это делать. Мысли должны были сами заползать к вам в голову, несмотря ни на что.
— Все равно, я ничего не чувствовал. Я знал лишь одно: я один и скоро умру. Как ты не поймешь этого? Я думал, что поднимется температура, и все кончится. Все было, как в первый раз...
Тут он засомневался и спросил Калныню:
— Ведь я два раза был там?
— Да, Альберт, — нежно ответила она.
— Но потом я понял, что моя температура не повышается. Вместо этого я стал пульсировать: становился то меньше, то больше. Я был вовлечен в какой-то процесс передачи минимизации, вместо ожидаемой передачи тепловой энергии. Это возможно, Наталья?
Баранова немного подумала:
— Это, естественно, произошло из-за выравнивания поля минимизации. Этого еще никто не исследовал. Но будучи там, вы нашли подтверждение этой теории.
— Мне казалось, что все вокруг меня изменяло время от времени свои размеры. Молекулы воды то сокращались, то расширялись. И мне показалось логичным, что я тоже колебался.
— Вы были правы. И все, что вы испытали, — бесценно. Вы не зря столько вытерпели.
Конев возмутился:
— Альберт, вы только что убедили нас, что за пределами корабля вы сохранили способность слышать, видеть, чувствовать. Так почему вы считаете, что мы поверили в вашу бесчувственность?
Моррисон повысил голос:
— Вы что, в самом деле маньяк? И считаете, что в такие минуты я мог рационально и логично мыслить? Это был абсолютный страх. С каждым сокращением молекулы я приближался к смерти. Ведь если бы сокращение длилось бесконечно, я бы так же бесконечно расширялся. И в конце концов наступил бы процесс неуправляемой деминимизации. А затем — взрыв и смерть. Мне было абсолютно наплевать на все волны в тот момент. А если какие-то даже и вошли мне в голову, то я просто проигнорировал их. Честное слово.
Лицо Конева исказила гримаса презрения:
— Если бы мне необходимо было выполнить очень важную работу и если бы в тот момент на меня были бы нацелены десятки орудий, даже в последние секунды я бы нашел в себе силы сосредоточиться на главной задаче.
— Как говаривал мой отец: «Каждый может смело охотиться на медведя, особенно когда его нет», — сказал Дежнев.
Конев в бешенстве повернулся к нему:
— Я сыт по горло прибаутками твоего отца, ты, горький пьяница.
— Повторишь мне это еще раз, когда мы благополучно вернемся в Грот. Но имей в виду, тогда ты будешь охотиться на медведя, который будет рядом с тобой,— ответил Дежнев.
— Больше ни слова, Юрий. Ты что, собираешься переругаться со всеми? — поинтересовалась Баранова.
— Наталья, я собираюсь делать свою работу. Альберт должен снова выйти наружу.
— Нет, — в ужасе сказал Моррисон. — Никогда!
Дежнев, чей взгляд был далеко не доброжелательным, съязвил:
— И это мы слышим от Героя Советского Союза! Он должен делать свою работу. И для этого Альберт должен снова покинуть корабль?!
Баранова согласилась с Дежневым:
— Он прав, Юрий. Ты только хвалился, что даже сотни орудий не помешают тебе выполнить свой долг. Теперь твоя очередь. Альберт был уже там дважды.
Конев не соглашался:
— Но это его компьютер. Он ориентирован на его мозг.
— Я понимаю,— ответила Баранова,— но ведь ты сам говорил, что у тебя тот же самый тип мозга. Ты, по крайней мере, чувствуешь то же, что и он. Ты же принимал скептические волны, когда Альберт потерялся и был от нас на значительном расстоянии? А теперь, если ты сам выйдешь и прихватишь с собой компьютер, то вполне сможешь получить интересующие тебя данные, что будет для нас гораздо важнее. Что толку от ощущений Альберта, если ты не веришь ни единому слову.