С выпученными глазами, не в силах вздохнуть, он, как рыба глотая ртом воздух, ухватился за протянутую руку, и… Глеб очутился в проруби. Теперь оба пытались уцепиться мокрыми руками за лед, и оба скрывались, каждый раз с головой исчезая под водой.
Уже много рук потянулось к ним. Передних удерживали задние. «Дедка за репку, бабка за дедку…»
Анатолий и Глеб очутились на больничных койках. Пришел Иван Игнатьевич. В окна заглядывали воспитанники. «Утопленники» чувствовали себя героями дня.
Глеб через два дня вышел. Анатолий заболел воспалением легких. Потянулись медленные дни болезни.
Наконец к выздоравливающему Анатолию допустили гостей. Он попросил Глеба принести из его тумбочки в спальне толстую тетрадь с разными записями, стихами, изречениями. Анатолий раскрыл ее и ревниво спросил:
— Читал?
— Я умею хранить тайны! — гордо ответил Глеб и, обиженный, хотел уйти.
Но Анатолий удержал его:
— Давай вместе читать.
Тетрадь открывалась старинной воровской песней о прокуроре, засудившем своего сына вора. Песня кончалась словами: «И снова луной озарился кладбищенский двор, а там уж на свежей могиле рыдает отец прокурор».
Анатолий усмехнулся. Ему показалось забавным то, что он записал эту песню. Она звучала жалостливо, а сложили ее те, кто при случае не пожалеет ни чужого, ни самого близкого человека.
Прочел песню «Не видать мне уж больше свободы».
Странно, почему он записал ее, что в ней могло понравиться ему, никогда не воровавшему, желторотому мальчишке? Или привлекли воровские словечки и настроение «отпетости»?
— Любит шпана чувствительные романсы, — сказал Анатолий. — Удивительно, как сочетаются в них свирепая жестокость с сопливой слезливостью.
— И я писал стихи, — смущенно сказал Глеб.
— Правда? — удивился Анатолий. — А ну, прочти.
— Забыл…
— Просьба больного — закон. Не ломайся!
Глеб задумчиво посмотрел на Анатолия, уставился в Окно и негромко начал:
Мы вставать разучились рано,
Мы ложились в полуночный час,
Мы забыли, как пахнут травы,
Как в полях колосится рожь…
Он прочел еще несколько стихотворений, устремив глаза в одну точку, нахмурив брови. Было видно, что чтение доставляет ему большое наслаждение. Последнее стихотворение он закончил так:
Пусть ладони огнем горят,
Но со мною теперь ребята
Словно с другом своим говорят.
— Почему ты не печатаешь стихи в стенгазете?
— Так…
— Что за дурацкий ответ? — И без всякой связи Анатолий спросил: — Ты, говорят, сирота?
Глеб помолчал, потом каким-то хриплым голосом сказал:
— Было так… Отца, а потом и мать арестовали. Вот я и говорю: «сирота». Отец был большевиком с семнадцатого года, с Лениным был знаком, у Фрунзе в армии воевал… А потом Магнитку строил…
— Они живы?
— Не знаю… Остался я с бабушкой. Ну, а дальше… нашелся уголовник, вор. «Пожалел» меня… Вот я и докатился сюда.
— А за что их арестовали?
— Не знаю… Объясняли, они враги народа. Только я не верю! Иван Игнатьевич говорил, что теперь наконец реабилитируют и освобождают хороших советских людей, невинно осужденных по доносам разных подлецов карьеристов или фашистских агентов. Он говорит, что если отец и мать живы, то и они вернутся. Он даже запрос послал куда-то, ждет ответа…
Мальчики замолчали, каждый думал о своем.
***
Мать Анатолия просила задержать сына в колонии. Почему же так перепугалась Ольга Петровна?
Первый же допрос в связи с пересмотром дела Русакова насторожил Хозяина. Он понял, что за него взялись всерьез. Хозяин встретил Ольгу Петровну и пригрозил разделаться с Мамоной, если дело кончится для него, Хозяина, плохо. Пусть прекратят пересмотр, так будет лучше… Расследование продолжалось. Хозяин решил «рвать когти» — сбежать из Москвы: черт с ней, с подпиской о невыезде. Перед побегом он надумал «разжиться», но попался на воровстве с поличным.