Что же это? Стомадор! Не плачьте, большой такой, грузный!
— Что передать? — вскричал лавочник, махнув рукой на эти слова. — Есть ли у тебя мать, сестра или же та, которой ты обещался?
— Ее нет. Нет тех, о ком вы спрашиваете.
— Тиррей, — заговорил Галеран, — эта ночь дала тебе великую власть над нами. Спасти тебя мы не можем. Исполним любое твое желание. Что сделать? Говори. Даже смерть не остановит меня.
— И меня, — заявил Стомадор. — Я могу остаться с тобой. Откроем пальбу. Никто не войдет сюда!
В этот момент полупомешанный от страха Лекан ворвался в камеру и, прошипев: «Уходите! Перестреляю!» — был обезоружен Факрегедом, подскочившим к Лекану сзади.
Факрегед вырвал у надзирателя револьвер и ударил его по голове.
— Уже пропал! — сказал он ему. — Опомнись! Смирись! На, выпей воды. Застегни кобуру, револьвер останется у меня. Эх, слякоть!
— Лекан, кажется, прав, — отозвался Тиррей. Оглушительные действия, брань и стакан воды образумили надзирателя. Чувствуя поддержку и крепкую связь всей группы, он вышел, бормоча:
— Мне показалось… на дворе… Скоро ли, наконец?
— Положись на меня, — сказал Факрегед, — не то еще бывало со мной.
— Решайте, — обратился Ботредж к Давенанту. — Все будет сделано на разрыв сердца!
— Не думайте, — вздохнул Давенант, — не думайте все вы так хорошо для одного, которому суждено пропасть.
Взгляд его был тих и красноречив, как это бывает в состоянии логического бреда.
— Должна прийти, — сказал он с глубоким убеждением, — одна женщина, узнавшая, что меня утром не будет в живых. Ей сказали. Неужели не лучшее из сердец способно решиться посетить мрачные стены, волнуемые страданием? Это сердце открылось, став на высоту великой милости, зная, что я никогда не испытал любящей руки, опущенной на горячую голову. Как мало! Как много! Неизвестно, как ее зовут, и я не вижу ее лица, но, когда вы уйдете, я увижу его. В этом — все. Проклят тот, кто не испытал такого привета.
— Мы увидим ее, милый Тиррей, — сказал Галеран, внимательно слушая речь, навеянную бредом и одиночеством. — Кто ей сказал?
— Как будто кто-то из вас, — встрепенулся Давенант, осматриваясь с усилием, — недавно выходил отсюда.
— Вышли и вернулись, — неожиданно произнес Стомадор, отвечая взглядом пристальному взгляду Галерана.
Ботредж тоже понял. Образы предсмертного возбуждения открылись им в той же простоте, с какой говорил Давенант. Ночь смертного приговора уравняла всех. На многое довольно было намека.
— Стомадор, — шепнул Галеран, отходя с лавочником к окну, — ведь вы готовы на все…
— Он готов, я с ним, — сказал Ботредж, — но… вы?
— Нет, я не гожусь, — грустно ответил Галеран. — Я — порченый. Вы сделаете лучше меня, если сделаете.
Слушавший у двери Факрегед мрачно кивнул головой, когда Галеран глазами спросил его.
— Да, — сказал Факрегед, — все мы решились на все, по крайней мере о нас будут говорить с уважением. Пусть идут, только недолго, через час станет опасно.
— О чем вы говорите? — спросил Давенант. — Как длинна эта ночь! Но я не жалуюсь, я никогда не жаловался. Галеран, сядьте на койку, вы уйдете последний.
Между тем Ботредж и Стомадор, крадучись, проникли в отверстие за стеной лазарета и поползли к Тергенсу; он, догадываясь уже о скверном исходе, молча смотрел на приятелей, которые, ухватив друг друга за плечи, спорили, стоя на коленях. Тергенсу Стомадор сделал знак не мешать.
— Вы слушайте, — говорил Ботредж, тряся плечи лавочника, — я проворнее вас и могу сказать все быстрее. Я знаю, что делать.
— При чем проворство? Пустите, отцепитесь, ты все погубишь! — возражал Стомадор, сам не выпуская плеча Ботреджа.