- Но тогда,- обозлился Омар,- почему вы именуете его человеком? Это слизень. Однако даже слизень куда-то ползет, чего-то ищет.
- Вижу, ты здесь не к месту,- сухо сказал богослов. Конечно, не к месту! Хватит искушать судьбу. Пора собираться в дорогу. В любой день любой правоверный хам может ударом кирпича погасить звездный мир в твоей голове. Убьет и не дрогнет, не пожалеет! Наоборот. Будет считать, что совершил богоугодный подвиг. Только потому, что ты на него не похож. Потому, что ты, со всей своей необычностью, никак не укладываешься в его узком цыплячьем мозгу.
- Одумайся...
Старик-богослов с обычной отеческой мягкостью,- как будто не по его наущению сельджуки истребили в медресе ученых,- взялся было увещать заблудшего, дабы вернуть беднягу на путь истинной веры.
Но Омар даже слушать его не стал. Ярость трясла молодого поэта! В голове шумит, во рту пересохло, и совсем он забыл про такую вещь, как осторожность.
- К чему весь этот разговор! О люди! Не спросясь меня, меня зачали и произвели на белый свет. И, не спросясь, пичкают нынче всякой премудростью. Ну, ладно, в детстве, положим, меня надлежало учить читать, писать и считать. Но я уже взрослый! Теперь-то я уже сам умею видеть, понимать - и мыслить. Коран - в объяснение всех вещей... Хе! Попробуйте решить с его помощью хоть одно уравнение третьей степени. Нет уж! Я честно служил "истинной вере"- пока не узнал, что она ничего не может мне дать, ни уму моему, ни сердцу.
- Но, кроме ума и сердца...
- Есть желудок? Я о нем не забочусь. Брюхо, конечно, очень важный орган. Но сердце - выше брюха, пощупайте слева, а выше сердца - голова. Прощайте. И знайте: я и без ваших мектебов и медресе одолел бы арабскую азбуку, а нет, придумал бы свою.- Омар поклонился, повернулся и двинулся к выходу.
- Ах, невоздержан ты на язык, невоздержан,- вздохнул сокрушенно настоятель.- Так легко в наш век навлечь на себя ненависть тех, кто выше нас, и так нелегко заслужить их любовь.
- Обойдусь!- резко сказал Омар у порога.
- Гаденыш! Я хотел тебе добра. Погибнешь, ах, погибнешь.
- Как можно, сидя на краю могилы и болтая в ней обеими ножками, пророчить чью-то гибель? Хлопочите о себе, почтенный шейх. Вы идите своим путем - я пойду своим.
- Изыди и сгинь,- проворчал ему вслед обескураженный вероучитель.
***
Ночь. Это кто, внезапно спугнув тишину, гремит у входа в мастерскую? Ночью орудуют воры. Но воры, делая свое дело, стараются шуметь как можно меньше. Это стража. Это миршаб, владыка ночи, с подручными.
Они, точно так же, как воры, боятся действовать днем. Они не могут, как люди, спокойно постучать в калитку. Им надо ее сломать. Конечно, этаким детинам нетрудно сломать ветхую калитку мирного дома, принадлежащего их земляку. Вот защитить в свое время от чужаков мощные, в железных бляхах-заклепках, ворота родного города они не сумели.
Их встретила мать.
- Где твой безбожный сын?- накинулся на женщину "владыка ночи".
- Уехал.
- Куда?
- В Баге-Санг.
- Это где?
- У Астрабада, в горах.
- Успел-таки удрать? Ну, пусть и сидит там тихо, как мышь, не суется назад в Нишапур. Он, скверный, надерзил святому шейху и посему объявлен вне закона.
- Женщина лжет,- заявил один из подручных.- Мы следили: сын ее, как вернулся из медресе, не выходил из дому.
- Значит, он здесь! Переройте всю мастерскую. Рубите мечами тюки, отсечете руку или ногу - сразу голос подаст.
Ибрахим тихо скользнул через внутреннюю калитку в жилой двор, попросил разбудить Рысбека.
- В мастерскую вломилась ночная стража. Кого-то ищут. Потрошат готовый товар. Господин иктадар может потерпеть большой убыток.
Убыток? Рысбек всполошил боевую дружину. Не успели собаки залаять, как незадачливых стражников, избитых в кровь, искалеченных, не слушая их объяснений, туркмены выкинули на улицу.
- Хоть какая-то польза от нечестивцев,- шепнул дрожащий палаточник сыну, спрятавшемуся среди тюков в глубине рабочих помещений.
На рассвете, обрядив Омара в материнскую чадру, Ибрахим украдкой отвел его в караван-сарай у Балхских ворот.
"Итак, вы ненавидите нас? Хорошо же!- Омар скрипнул зубами.- Не надейтесь, что мы совсем безобидны,- умеем тоже ненавидеть. И наша ненависть стократ страшнее! Где уж вам, скудоумным, тягаться с нами. Талант, обращенный к мести, может измыслить такую каверзу, что заклеймит вас на веки вечные. Погодите, я вам отплачу. За все - и за всех. Как и чем, я еще не знаю, но досадить сумею, не сомневайтесь...
Но, может быть, они достойны скорей сожаления, чем вражды?- сказал он себе, стараясь быть беспристрастным.- Невежество - от рабства.
Эх! В том-то и дело, что самое жуткое в рабстве - не цепь, а то,что раб настолько свыкается с нею, что уже жить не может без нее. И ничего иного не хочет. Отбери у быка-дурака кормушку - он своим яростно-жалобным ревом оглушит всю округу. И невдомек несчастному: чем больше он будет жрать, тем больше будет жиреть - и скорей попадет под нож.
Извечная опора великой черной силе, именуемой ненасытной человеческой жадностью, и обдуманно, неустанно угнетающей вольную мысль с тех пор, как она появилась,- благонамеренный, послушный закону, так сказать, "порядочный" человек: с тем, кто выше,- тошнотворно-угодливый, с тем, кто ниже,- тупо-нахрапистый, злобный, скупой, стяжатель.
Отца родного готов он по миру пустить, глотка воды не даст он в засуху соседу - и учит его, как надо жить. Ну их всех к черту! Пусть от холеры вымрут. И вымрут, видит бог, поголовно, если не вылезут из своих зловонных луж и не окунутся в проточную чистую воду".
...Он думал, что больше никогда никому не улыбнется. Но ошибся, конечно: ему довелось еще улыбаться, смеяться и хохотать. Жизнь берет свое.
***
Ибрахим дал сыну денег на дорогу, присовокупив к ним родительские наставления, причем наставлений - куда больше, чем денег: "Береги монету пуще глаза! Где нужно израсходовать дирхем, трать всего полдирхема".
Загремел барабан, завопила труба, сзывая отъезжающих, и Омар, в слезах распростившись с родными, отправился с мервским караваном в далекий неведомый путь.
- Дум, дум, дум!- задумчиво и печально бьется впереди на гордой шее головного верблюда из сильной породы - нар большой медный колокол. Он так и называется - дум-дум.
- Лук-лак, лак-лук!- бездушно брякает колокол поменьше, да еще испорченный, на груди замыкающего верблюда из менее сильной породы - лук.
А между ними, по всему каравану, разноголосо заливаются колокольчики и бубенцы на тяжело навьюченных рабочих животных, одногорбых и двугорбых. Длинная редкая цепь каравана состоит из отдельных звеньев по тричетыре верблюда, на каждое звено приходится один погонщик. Между звеньями - охрана на лошадях, путники в скрипучих повозках.
Нестройный, далеко разносящийся звон веселит привычных к нему погонщиков. Но Омару от него не по себе,- как от похоронного перезвона христианских греческих церквей,- их было еще немало в Хорасане.
Он, конечно, не может не думать о стране, где ему предстоит теперь жить.
Судьба Заречья (Мавераннахра) неотделима от судьбы Хорасана. Оба входили когда-то в государство Ахеменидов, древних персидских владык, и наравне подверглись нашествию краснолицего Искандера,- любителя выпить, царя столь же буйного, сколь и ученого. Много столетий спустя они подпали под власть мусульманских завоевателей, после вошли в состав блестящей державы саманидов, бухарских правителей. Саманиды перестали подчиняться халифату и зажили самостоятельной жизнью.
Затем появились тюрки. Правда, и раньше, уже давно, они мало-помалу, капля за каплей, струйка за струйкой, проникая из дальних восточных степей, оседали здесь. Но теперь они хлынули мощной волной.
Помнит Омар, старики пожимали плечами: откуда берутся все эти новые ханы, султаны? Какое имеют они отношение к Ирану и Турану? Кто их тут знал? Кто их звал, кто их здесь избирал? Бог весть. И еще изволь их почитать...
А было так. Великий мракобес, халиф правоверных, не примирившись с утратой богатейших восточных областей, Хорасана и Заречья, подстрекнул степных тюркских ханов, совсем недавно обращенных в ислам, к походу в защиту правой веры от извечного туранско-иранского свободомыслия. Было спешно придумано "изречение пророка":- "У меня на востоке есть войско, называемое тюрками; когда я разгневан на какой-либо народ, я насылаю их на него". А тем только того и надо - они сами давно уже зарились на хлеб и мед солнечных южных долин.
Что ж, правую веру они защитили успешно, истребив повсеместно ученых. Тогда-то и прогремел свирепый тюрк Махмуд Газнийский. Но и самой правой вере туго пришлось от ее защитников. Султан Тогрулбек, внук Сельджука, родового старейшины из туркмен, продвигаясь на запад, осадил Багдад, и перепуганный халиф покорился ему. Получилось как раз по тюркской пословице: обозлившись на блох, кинуть в огонь шубу.