— Где мое платье? — спросил священник.
— Я его сжег. — Как ты посмел! Это священные одежды.
— Это синий холст, и ничего больше. В первом же городе или селе раздобудешь себе новый балахон. — Воин присел на корточки рядом с раненым. — Я битых два часа латал твое хилое тело, священник. И мне хотелось бы, чтобы оно пожило еще немного, прежде чем взойти на костер мученичества. По всей стране твоих собратьев жгут, вешают и четвертуют — а все потому, что им недостает мужества скинуть с себя эти тряпки.
— Мы не станем прятаться, — с вызовом ответил священник.
— Значит, умрете все до одного.
— Разве это так страшно — умереть?
— Не знаю, священник, — это тебя нужно спросить. Ты был весьма близок к смерти вчера вечером.
— Но пришел ты и спас меня.
— Я искал свою лошадь. Не вкладывай в это событие особого смысла.
— Значит, лошадь в наши дни ценится дороже человека?
— Она всегда ценилась дороже, священник.
— Я думаю иначе.
— Стало быть, если бы к дереву привязан был я, ты спас бы меня?
— Я попытался бы.
— И нам обоим пришел бы конец. Между тем ты жив, а я, что гораздо важнее, получил назад свою лошадь.
— Я достану себе новое платье.
— Не сомневаюсь. Однако мне пора. Если хочешь ехать со мной — милости прошу.
— Не уверен, что я этого хочу.
Незнакомец пожал плечами и встал.
— Тогда прощай.
— Погоди! — Священник с трудом поднялся на ноги. — Я не хочу показаться неблагодарным и от всего сердца говорю тебе спасибо за помощь. Просто ты, путешествуя со мной, подверг бы себя лишней опасности.
— Как предупредительно с твоей стороны. Ну что ж — смотри сам.
Воин затянул подпругу и сел в седло, расправив позади плащ.
— Меня зовут Дардалион, — сказал священник.
— Ну а я зовусь Нездешним, — опершись о луку седла, проговорил воин. Священник вздрогнул, как от удара. — Ты, я вижу, наслышан обо мне.
— Ничего хорошего я о тебе не слышал.
— Значит, все, что ты слышал, — правда. Прощай.
— Погоди! Я поеду с тобой.
Нездешний натянул поводья.
— А как же опасность, которой я подвергаюсь в твоем обществе?
— Моей смерти хотят только вагрийские захватчики, и у меня по крайней мере есть друзья — а о тебе, Нездешний, этого не скажешь. Полмира только и мечтает плюнуть на твою могилу.
— Утешительно, когда тебя ценят столь высоко. Что ж, Дардалион, — если хочешь ехать, одевайся скорее, и в путь.
Дардалион потянулся за шерстяной рубахой, но тут же отдернул руку. Кровь отлила от его лица.
Нездешний, спрыгнув с седла, подошел к нему.
— Что, раны болят?
Дардалион покачал головой, и Нездешний увидел слезы у него на глазах. Это поразило воина — он ведь видел, как священник терпел пытки, ничем не выдавая своих страданий. А теперь — плачет, как дитя, без всякой причины.
Священник со всхлипом втянул в себя воздух.
— Я не могу это надеть.
— Почему? Вшей там нет, а кровь я почти всю отскреб.
— У этих вещей есть память, Нездешний... память о насилиях, убийствах, неописуемых гнусностях. Я запятнал себя, даже коснувшись их... носить их я не могу.
— Так ты мистик?
— Да. Я мистик.
Дардалион сел на одеяло, дрожа под лучами утреннего солнца. Нездешний поскреб подбородок, вернулся к лошади и извлек из сумки рубашку, штаны и пару башмаков. — Это все чистое, священник, — но за их память я не ручаюсь. — Он швырнул вещи Дардалиону.
Священник несмело коснулся рубашки и не почувствовал зла — только страдание, душевную муку. Закрыв глаза, он успокоился и с улыбкой взглянул на воина.
— Спасибо, Нездешний. Это я могу носить.
Их взгляды встретились, и воин скривил рот в ухмылке.
— Выходит, теперь ты знаешь все мои секреты?
— Нет. Только твою боль.
— Боль — понятие относительное, — сказал Нездешний.
Все утро они ехали по холмам и долинам, изодранным когтями войны. На востоке до самого неба вставали столбы дыма. Там пылали города, и души уходили в Пустоту. В полях и лесах валялись трупы, с которых уже обобрали латы и оружие, а вверху собирались, высматривая добычу, чернокрылые стаи ворон. Жатва смерти зрела повсюду.
В каждой долине путников встречали сожженные деревни, и глаза Дардалиона приобрели затравленное выражение. Нездешний, равнодушный к картинам бедствий, ехал настороженно, то и дело оглядываясь назад и обводя взглядом далекие южные холмы.
— За тобой гонятся? — спросил Дардалион.
— Как всегда, — угрюмо ответил воин.
В последний раз Дардалион ехал верхом пять лет назад, когда совершил пятимильную поездку от горной усадьбы своего отца до храма в Сардии. Теперь его донимала боль от ран, ноги терлись о бока кобылы, и ему приходилось очень худо. Он заставлял себя смотреть на воина впереди, отмечая, как легко тот сидит в седле, держа поводья левой рукой — правая никогда не отрывалась от широкого черного пояса, увешанного смертоносным оружием. В месте, где дорога расширилась настолько, что можно было ехать рядом, священник пригляделся к лицу Нездешнего. Оно было сильным и даже по-своему красивым, но рот был угрюмо сжат, а глаза смотрели тяжело и пронзительно. Под плащом воин носил кожаный колет, продранный, поцарапанный и тщательно зашитый во многих местах, а на нем — наплечную кольчугу.
— Ты много воевал? — спросил Дардалион.
— Больше, чем следует, — сказал Нездешний, снова останавливаясь и оглядывая дорогу.
— Ты говорил, что священники гибнут потому, что не находят в себе мужества снять свои одежды. Что ты имел в виду?
— Разве непонятно?
— Казалось бы, наивысшее мужество в том и состоит, чтобы умереть за свою веру.
— Чтобы умереть, никакого мужества не требуется, — засмеялся Нездешний. — А вот чтобы жить, нужна большая смелость.
— Странный ты человек. Разве ты не боишься смерти?
— Я боюсь всего на свете, священник, — всего, что ходит, ползает или летает. Но прибереги эти разговоры для вечернего костра. Мне надо подумать.
Тронув коня каблуками, Нездешний въехал в небольшой лесок. Там, в укромной лощине у тихого ручья, он спешился и ослабил подпругу. Лошади хотелось пить, но Нездешний стал медленно вываживать ее, чтобы она остыла перед водопоем. Потом он расседлал ее и покормил овсом из торбы, притороченной к седлу. Привязав лошадей, он развел небольшой костер в кольце из камней и разостлал рядом одеяло. Закусив холодным мясом, от которого Дардалион отказался, и сушеными яблоками, Нездешний занялся своим оружием. Наточив все три ножа на бруске, он разобрал и почистил арбалет.
— Занятная штука, — заметил Дардалион, — Да, мне его сделали в Венгрии. Очень полезное оружие: бьет двумя стрелами насмерть с двадцати шагов. — Значит, тебе приходится близко подходить к жертве.
Нездешний впился своими мрачными глазами в Дардалиона.
— Не вздумай судить меня, священник.
— Я просто так сказал. Как случилось, что у тебя увели лошадь?
— Я был с женщиной.
— Понятно.
— Боги, это же смешно, когда молодой парень напускает на себя такой вот чопорный вид. Ты что, никогда не спал с женщиной?
— Нет. Я и мяса не ел последние пять лет, и вина не пробовал.
— Скучная жизнь, зато счастливая.
— Нет, не скучная. Жизнь состоит не только из утоления телесных аппетитов. — Я того же мнения. Но их порой тоже утолить не мешает.
Дардалион промолчал. Что толку объяснять воину, как гармонична может быть жизнь, посвященная воспитанию духа? Как радостно парить невесомым и свободным под солнечными ветрами, и путешествовать к далеким мирам, и видеть рождение новых звезд. Как легко бродить по туманным коридорам времени.
— О чем задумался? — спросил Нездешний.
— О том, зачем ты сжег мою одежду, — сказал Дардалион и вдруг понял, что этот вопрос не давал ему покоя весь день.
— Да так, взбрело в голову. Я долго был один — захотелось побыть в чьем-нибудь обществе.
Дардалион, кивнув, подложил в огонь пару веток.
— Больше ты ни о чем меня не спросишь?
— А тебе хотелось бы?
— Пожалуй. Сам не знаю почему.
— Сказать тебе?
— Не надо. Я люблю загадки. Какие у тебя планы на будущее?
— Разыщу братьев из моего ордена и вернусь к своим обязанностям.
— То есть умрешь.
— Возможно.
— Не вижу в этом никакого смысла — впрочем, жизнь вообще одна сплошная бессмыслица.
— Но хоть когда-нибудь она имела для тебя смысл?
— Да. Давным-давно, пока я не сделался коршуном.
— Я не понимаю.
— Вот и хорошо. — Воин лег, подложив под голову седло, и закрыл глаза.
— Объясни, — попросил Дардалион.
Нездешний повернулся на спину и открыл глаза, глядя на звезды.
— Когда-то я любил жизнь и радовался солнцу. Но радость бывает недолговечной, священник, — и когда она умирает, человек начинает спрашивать себя: почему? Почему ненависть настолько сильнее любви? Почему зло всегда вознаграждается? Почему сила и проворство значат больше, чем праведность и доброта? Потом человек понимает, что ответов на эти вопросы нет — и что ему, если он хочет сохранить рассудок, надо изменить свои взгляды. Когда-то я был ягненком и играл на зеленом лугу. Потом пришли волки. Теперь я стал коршуном и летаю в иной вселенной.