Призрак прошел пару шагов и нерешительно остановился. Контуры его полупрозрачного тела истекали, как кровью, молочно-белым светом, который море жадно всасывало в себя, как ребенок, поглощающий сладкую вату.
Старик посмотрел на Плюш и повернулся, чтобы уйти.
— Подожди! Не уходи! — закричала Плюш.
Она бросилась в море, потянув дочь за собой. Девочка жалобно закричала, когда морская волна захлестнула ее и сбила с ног.
Плюш подхватила Колин на руки и потащила ее по воде перед собой. Не осознавая опасности, она заходила все глубже и глубже в море в погоне за призраком деда. Она все еще видела старика, скользившего по свинцовой воде, словно чайка, летящая низко над морем; но он уже почти полностью растворился, слившись с бесцветной линией горизонта.
Стена серой воды обрушилась на нее, холодная едкая соль обожгла горло. Легкие сразу же онемели — ей не хватало дыхания. Хорошо, что поблизости оказались двое рыбаков, которые вышли проверить устричные садки. Они подняли Плюш, подхватили уже бездыханное тельце Колин и отнесли их обеих на берег.
Они, конечно, не видели Муни. Они видели только женщину, боровшуюся с прибоем, которая, судя по всему, хотела утопиться и волочила с собой своего ребенка — лицом вниз по волнам, — о чем они дали подробные показания в суде.
Плюш обвинили в убийстве и попытке самоубийства. Врачей вызвали прямо в зал суда. Суд проходил в Инвернесе. В соответствии с уголовным правом Шотландии Плюш признали душевнобольной и опасной для общества и отправили в Глазго.
Вот так и вышло, что она провела двадцать два года в доме на Каррик-Гленн-роуд, который построили двести лет назад и где в прошлом веке располагался монастырь. В такой атмосфере, угнетенная скукой и чувством вины, Плюш лишилась своих видений — ее единственного убежища. Они рассеялись, как тонкий аромат духов, забитый зловонием падали. Унылый и стерильный Недалекий мир раскрыл свою ненасытную пасть и поглотил Плюш с той же легкостью, с какой холодное Северное море отняло у нее дочь.
Не было больше видений, не было больше волшебной вселенной рун и пленников времени, загнивающей жизни и торжествующей буйной смерти. Осталась лишь отупляющая полужизнь, которую все остальные считали реальностью, и бремя вины. И больше не было ничего…
…до той ночи, когда кот закричал за стеной, и в плотной ткани Недалекого мира открылась крошечная щель.
По утрам обитателей Данлоп-Хауз мягко и ненавязчиво загоняли в общую комнату отдыха, мрачную и грязную залу — единственное место, куда допускали посетителей. Все стены там были в пятнах: какие-то неприятные охристые подтеки, и серые комья спермы, и расплывшееся пятно в форме сердца там, где одна ослепленная любовью шизофреничка нарисовала это самое сердце и написала в нем свое имя и имя своего возлюбленного собственной менструальной кровью.
С той ночи, когда Плюш услышала вопли кота в первый раз, прошло около двух недель. И с тех пор кот вопил каждую ночь. С каждым разом — все громче и громче. Всю ночь напролет. Эти крики пронизывали ее сны и превращали подъем по утрам в настоящую пытку.
— У нас кто-нибудь держит кошку? — спросила Плюш сестру Лорну, пытливо всматриваясь в костлявое лицо няньки, плоское и лоснящееся, как хорошо облизанный леденец. — Мне показалось, что вчера ночью я слышала, как в здании мяукал кот.
Она постаралась, чтобы ее голос звучал как можно спокойнее и безразличнее, но если ты уже двадцать лет заперт в психушке, все уловки и хитрости как-то сами собой забываются.
Сестра Лорна тут же изобразила жалостливое выражение «ах ты, бедная милая дурочка»:
— Ты же знаешь, что здесь нет животных.
Плюш постаралась изобразить несчастный и одинокий вид:
— Может, мне просто здесь одиноко, вот мне и мерещатся всякие звуки. Я очень скучаю по Джеральдин. Мне можно будет ее навестить?
Сестра Лорна хмыкнула, давая понять, что этот вопрос тяжким грузом ложится на ее хоть и добрую, но задерганную и усталую душу.
— Джеральдин очень больна. Она еще не готова принимать посетителей. И ее лицо… оно от инсульта такое… ну, ты понимаешь. Не такое, как было раньше.
Плюш кивнула, но ее упорство все же запало сестре Лорне в душу. И через несколько дней нянечка проводила ее в палату к Джеральдин в больничном крыле. Джеральдин лежала в кровати: половина ее лица покоилась в мирной дремоте, но другая была перекошена в обезьяноподобной гримасе — она словно застыла в беззвучном вопле.
Плюш знала, что инсульт разрушил нервы на одной стороне лица Джеральдин, но она была не готова к тому, что увидела. Она и представить себе не могла, что с Джеральдин может случиться что-то настолько страшное — с ее дорогой Джеральдин, которая как-никак была ведьмой и даже бывшей верховной колдуньей Лотианского ведьминского ордена. Она совершала тайные языческие ритуалы в своем фешенебельном доме в Эдинбурге, общалась с духами Алистера Кроули и святого Магнуса и отравила своего пьяницу-мужа, так что тот впал в глубокую кому, из которой уже не вышел. После этого ее упекли в дурдом, где она превратилась в обычную старуху, которая проводила почти все время за чтением мистических романов и исторических книг, которые ей регулярно присылали дети. Джеральдин к тому же была неофициальным библиотекарем Данлоп-Хауза. А для тех, кто не мог читать или просто не хотел, чтобы не перетруждать мозги, и без того истощенные до предела, она была единственным источником новостей и слухов.
И вот теперь, пока Плюш с искренним состраданием смотрела на свою старую подругу, здоровый глаз Джеральдин открылся, и серебристая струйка слюны стекла с уголка неподвижной половины ее рта.
— Вот и ты, моя дорогая.
Сестра принесла Джеральдин обед: тарелку чечевичного супа, булочку с маслом и маленький жесткий кусочек сыра. Джеральдин пожаловалась, что ей тяжело есть такую пищу, потому что у нее парализована половина лица, так что Плюш разломала булочку на маленькие кусочки, а потом, присев на кровать к Джеральдин, стала кормить ее супом с ложки, после каждого раза вытирая ее лицо.
— Хватит, — сказала наконец Джеральдин, оттолкнув тарелку. Потом она внимательно посмотрела на Плюш и пробормотала не очень внятно, как это обычно бывает у жертв инсульта: — Что-то с тобой не так. У тебя вид какой-то потерянный.
Плюш, уже готовая расплакаться, выпалила:
— Эта новая комната, куда меня перевели, когда ты заболела… там что-то есть… что-то живое.
Она боялась, что Джеральдин рассмеется. Но та очень серьезно спросила:
— В какой ты комнате?
— На первом этаже. Угловая комната.
— В северном крыле?
— Да.
Дрожащим пальцем Джеральдин дотронулась до подбородка, поросшего редкой щетиной.
— А не может ли быть… Ты, случайно, кота не слышишь?
Рука у Плюш дрогнула, так что суп пролился на постель.
— Как ты узнала?
Джеральдин устало улыбнулась:
— Стало быть, это правда. Там был кот.
— Что ты имеешь в виду, был? Ты сама его слышала?
— Я — нет, спасибо великой Гайе. Просто я где-то читала о том, как строился Данлоп-Хауз. Сначала я думала, это просто легенда, которой не стоит верить, но сейчас, когда ты сказала… история из книжки, кажется, подтверждается.
Плюш ненавидела, когда ее подруга говорила загадками:
— Я не понимаю.
— Сейчас поймешь, — улыбнулась Джеральдин; то есть здоровая половина ее лица улыбалась, а на другую как будто надели маску жутковатого и нездорового веселья. — Ты не знала, что Данлоп-Хауз стоит на крови невинного животного?
— Что ты…
Джеральдин тряхнула серыми локонами Медузы и снова оскалилась в редкозубой и вымученной улыбке.
— Чего ты так испугалась? Ты успокойся — ты не сошла с ума. Ты действительно слышишь кота.
— Но… нам надо кому-нибудь рассказать, что он там. Мы должны его вытащить.
— Он мертв давно, ты, глупышка. Мертв уже двести семь лет, с тех самых пор, как построили этот проклятый дом.
— Но как…
— Замуровывать в стену живого кота при строительстве нового дома… корни этого милого обычая уходят в средние века. Эти дикари, одурманенные христианством, верили, что коты наделены сверхъестественной силой, и приносили их в жертву, чтобы удача пришла в новый дом и к его обитателям.
— Ты уверена?
— С тех пор, как я подсыпала моему старику стрихнину в телячье жаркое, прошло уже тридцать лет. И за эти тридцать лет я прочитала немало книг, в том числе и исторических, — сказала Джеральдин. — Я многое забываю, память уже не та. Но такие ужасные вещи забыть невозможно. В угол северной стены замуровали живого кота, чтобы принести удачу семье Данлоп и их дому.
— И все эти годы… — Плюш побледнела. — Но я тебе говорю, он жив. Я слышу, как он кричит.
— Он умер двести семь лет назад, — терпеливо повторила Джеральдин. — То, что ты слышишь, если ты вообще что-то слышишь… это его призрак.