— Хорошо, — говорю, — я уже забыл про отпуск.
Пожали друг другу руки и пошли дальше служить.
Назавтра в третьем дивизионе произошло краткое, но эмоционально насыщенное совещание. Минотавр усадил перед собой сержантов, окинул их суровым командирским взглядом и заявил:
— По поводу увольнения в запас студентов. Я принял решение. Первым уволится тот, кто дольше прослужил. Всё. Вопросов нет.
Какие уж тут вопросы.
— Бляха-муха, — сказали Ракша и Михайлов. — Что теперь делать с сигаретами?!
Мы к полигону хорошо запаслись консервами и прочими расходными материалами. Пошли с Ракшой в магазин за куревом, взяли шестьдесят пачек "Космоса", подумали, деньги посчитали, добавили еще тридцать "Примы". Идем довольные с вещмешком, навстречу Михайлов топает. Тоже с вещмешком. Это нас сразу насторожило: на площадке было два магазина. А Михайлов говорит — ребята, я сигарет купил на полигон. "Примы" полсотни пачек.
Так они и отправились без меня — курить, здоровью вредить…
А пока что я лежал на кровати и смотрел телевизор.
Кровать была выдвинута в проход. По обе стороны от меня народ, разоблаченный до брюк и тапочек, скреб пол битым стеклом.
Подошел молодой штабной телефонист, фамилию которого я никак не мог запомнить.
— Шнейдер из отпуска вернулся. Передает тебе привет и говорит, что начальник связи может подписать твой обходной лист. Хочешь, пойдем сейчас со мной, я только возьму портупею для зампотыла…
Я поднялся, вытащил из шинельного шкафа сапоги. Забросил в тумбочку тапочки с эмблемой, натрафаречнной белым — серп и молот со звездой, — и стал обуваться.
Тапочки достались мне в наследство от сержанта Верчича, и я пока не решил, кому их передать дальше.
На выходе из казармы дневальный копался в свежей почте.
— Тебе есть, Олежка.
Я взял конверт, посмотрел на обратный адрес и сунул письмо во внутренний карман.
В штабе первое, что я увидел — кучу фанерных щитов из переносной ленинской комнаты. Витя Михайлов, грязный, рваный, без подворотничка, с колоритно заляпанными красной краской сапогами — настоящий армейский художник, они все так выглядят, — таскал щиты в кабинет замполита.
С коммутатора доносилась обычная деловая ругань: "Неделю связи с городом нет, трам-тарарам, да я ему, скотине, глаз на жопу натяну…". Пахло канифолью и почему-то чесноком. Высунулся Шнейдер.
— Ко мне, сержант!
Он попытался меня расцеловать, я не сопротивлялся.
— Погоди, Ген, я сначала к шефу твоему зайду.
— Три рубля гони, негодяй, за межгород!
— Получка восьмого.
Разворачивая обходной лист, на котором из пятнадцати нужных для увольнения подписей было пока только пять (одна моя), я двинулся по коридору. Дробной рысцой проскакал мимо пухлый зампотыл с диссидентской фамлией Замятин. Ослепительно улыбнулась Танька, машинистка на секретной переписке. Мелькнул в дверях топосклада изможденный непосильными трудами секретчик сержант Гизятов. Всё как всегда.
Начальник связи Бригады Большой Мощности майор Ф.З.Билалов полулежал, откинувшись в роскошном кресле, из-за которого год назад подрался с начальником штаба. Глаза майора были зажмурены. Командир батареи управления капитан Петровский, синюшный и одышливый после вчерашнего, заливал из пипетки в правую ноздрю майора лошадиную дозу нафтизина.
Вслед за мной ввалился, цепляясь бедрами за косяки справа и слева, Шнейдер, почтительно неся в вытянутых руках обширную бумагу, коряво исписанную от руки.
— Мирза письмо опять прислал, товарищ майор.
— А-а, Крумов, — Билалов принял вертикальное положение, заткнул ноздрю пальцем, громко фыркнул и зажмурился, как кот на солнцепеке. — Небось опять меня бычьим х… называет?
— Нет, теперь меня только.
— Моими словечками выражаются, — объяснил Билалов Петровскому.
Тот нечленораздельно посипел горлом и ушел.
Пару лет назад Петровского выгнали из рядов КПСС с формулировкой "за алкоголизм". Такой степени крутизны не достиг даже наш капитан Каверин, исключенный из партии вообще за пофигизм, но с какой-то обтекаемой записью в протоколе.
Оба капитана пользовались среди личного состава большим авторитетом. Их всегда слушались беспрекословно…
— А у тебя чего? — спросил Билалов.
— А у меня то, — сказал я, протягивая майору обходной, — что вам давно уже пора подписать.
— Он должен? — обратился Билалов к Шнейдеру, видимо, надеясь, что я задолжал приличную сумму, на которую можно будет подлечиться от насморка.
— Должен!
— Что должен?
— Уволиться, товарищ майор!
— Да ити ты на х…, Гена, — сказал Билалов, подмахивая бумагу. — Так, число сегодня пятое августа… Чья это ручка? Моя?
— Моя.
— Да нет же, — сказал Билалов, уставившись на ручку красными глазами. — По-моему, она моя.
— В общем-то да, но раз вы не уверены…
— И ты иди туда же, юморист, твою мать, — сказал Билалов, сунул ручку в карман и начал копаться в столе.
— Спасибо, — сказал я на прощанье и ушел в кабинет замполита.
Там сидел Михайлов и читал свежий "Ровесник". Играло радио, кругом была разбросана бумага, под сейфом красовалась батарея лимонадных бутылок. Я присел рядом. За стол замполита уселся Шнейдер, подпер щеку кулаком и уставился на меня тоскливым взором.
— Ну, что Харьков? — спросил я, раскрывая "Трезвость и культуру".
— Примерно как у "ДДТ" — помнишь "Предчувствие гражданской войны"?.. И во всем городе нет муки.
— Ах, еще и муки… Ну, в грядущих социальных землетрясениях все будет зависить от того, чью сторону примут войска, а ты сам знаешь… Так что, слава богу, ничего не получится. А конкретно если?..
— Да ну его, — сказал Шнейдер. — Хочешь "Космоса" харьковского?
— "Явы явской" хочу.
— Ну-у… Ты-то как?
— Почти по "Аквариуму": дембель становится ближе с каждым днем. Ладно, Ген, хорошо, что ты приехал, мы слегка тут скучали. Поговорим в другой раз? Я пошел.
Я вышел из штаба, свернул с асфальта на траву, уселся в небольшую кучу сена у волейбольной площадки ракетчиков. Который час? Два, нет, уже полтретьего. Дул холодный, очень августовский ветер. Я расстегнул куртку, сунул за пазуху руку с зажигалкой, прикурил. Достал письмо, посмотрел на просвет, где можно рвать.
В конферте была ксерокопия статьи из "Франкфуртер Рундшау" с фотографией моего отца. На обороте — письмо. Отец возил по Европе выставку Кандинского.
Я глядел на фотографию и думал, как необратимо изменился мир за те два года, что меня не было. Отца раньше не выпускали в капстраны, он считался недостаточно благонадежным для этого. А художник Кандинский упоминался только в специализированной литературе. Я читал о нем в книге "Философия и искусство модернизма", изданной микроскопическим тиражом.
По ту сторону забора творилось черт-те что. Там бушевал Съезд народных депутатов. Академик Сахаров рассказывал с трибуны, как наши "расстреливали своих в Афганистане, чтобы те не попали в плен", чем рассмешил всю армию до колик. На собрании армейского партийно-комсомольского актива в Белой Церкви выступал какой-то Кравчук[5]. Один капитан встал и ему говорит: если вы прикажете вывести мое подразделение на улицы гасить народные волнения, сразу заявляю — хрен вам! Я видел это своими глазами и не понял, из-за чего столько эмоций. А теперь Шнейдер сказал: предчувствие гражданской войны…
А в журнале "Огонек" опубликовали рассказы удивительного писателя Пьецуха. В "Технике-молодежи" я прочел "Звездных королей" Гамильтона, классическую "спейсоперу", еще не зная, что этот жанр так называется. И "Планету Роканнона" Урсулы Ле Гуин — там же… А в Москве выступают рок-группы, еще недавно бывшие под запретом. Их даже показывают по телевизору. А мои друзья открывают собственную газету. Частную. Зовут работать. Уму непостижимо. Поистине, за забором творится что-то сверхъестественное.
Очень хотелось жить.
Было немножко страшно. Они-то там, на воле, все это приняли не сразу, постепенно. Успели привыкнуть. А я приду, и меня — как утюгом по голове: свобода!
Ладно, справлюсь. Я встал, отряхнулся от сена и пошел к казарме.
Пора было строиться на обед.
ГЛАВА 23.
Бригада уехала на полигон, а я остался. И хотя я точно знал дату своего увольнения в запас — 30 августа 1989 года — на душе скребли кошки. По совсем другой причине. Впервые в жизни (нет, не армейской, в жизни вообще) я страдал от одиночества. Армия научила меня дружить, и теперь мне стало худо без ребят.
Из закадычных моих приятелей под боком был только Шнейдер, но он не высовывался с узла связи. Так исторически сложилось: Генка друг, да хата у него с краю, далеко ходить в гости. А вот у троих, обретавшихся в казарме — Ракши, Михайлова и меня, — постоянная взаимная забота стала образом мысли и смыслом выживания в ББМ. Мы превратились в семью. Теперь семья распалась.