— Довольно, Эмма, довольно! — вскричал сэр Чарлз, прижимая меня к себе, словно боялся, что меня вырвут из его объятий. — Пусть будет все что Господу угодно, но никакая человеческая власть не в силах разлучить нас!
Вдруг он вскрикнул. Я оставила дверь открытой, и его дядюшка, который вошел не замеченный нами, запретив слуге объявить о своем визите, стоял на пороге. Итак, он слышал все только что сказанное между нами.
— Дядюшка! — воскликнул сэр Чарлз, отступая в смущении.
Я же обратилась к лорду Гамильтону:
— Как видите, милорд, я сделала все, что от меня зависело. Не моя вина, если я не преуспела.
— Оставьте-ка меня наедине с этой молодой женщиной, сударь, — сказал сэр Уильям сэру Чарлзу.
Сэр Чарлз отвесил почтительный поклон и удалился.
Сэр Уильям Гамильтон подошел ко мне и протянул руку:
— Я вами доволен, мисс, и надеюсь, что вы будете и далее проявлять настойчивость в своих попытках вразумить его.
— Прошу прощения, милорд, — возразила я, — но, как видите, я не нуждаюсь в том, чтобы вы поддерживали меня вашими советами. Надеюсь, что мне хватит советов моей собственной совести.
— Отлично! Но, как вы только что говорили этому молодому безумцу, у вас ведь есть дети.
— Это другое дело, и мой материнский долг напомнить, что они нуждаются в вашем внимании.
— Насколько я понял, мой племянник задолжал вам десять тысяч фунтов стерлингов.
— Возможно, милорд, но это касается только его и меня.
— Если мой племянник согласится покинуть вас, я готов утроить эту сумму.
— Я не отдаю в рост ни мои деньги, ни мою любовь.
— Но что вы будете делать с двумя или тремя сотнями фунтов ренты?
— Попробую использовать мои таланты.
— Будете давать уроки?
— Почему бы и нет?
— Уроки чего?
— Французского или итальянского языка.
— Вы говорите по-французски и по-итальянски?
— Да.
Тогда сэр Уильям обратился ко мне со словами сначала на одном, потом на другом из названных языков. Я отвечала достаточно правильно, так как он, видимо, был удовлетворен.
— Вы еще и музыкантша, не так ли? Я вижу здесь фортепьяно и арфу.
— Да, я играю на этих инструментах.
— Вы не сочтете нескромным, если я попрошу вас что-нибудь сыграть?
— Вы вправе приказывать, милорд.
— А если, вместо того чтобы приказывать, я попрошу вас об этом?
— В таком случае вы, может быть, будете снисходительны, если я вам спою одну вещь, очень близкую моему нынешнему душевному состоянию.
— Пойте что вам угодно; каков бы ни был ваш выбор, я послушаю с удовольствием.
Должна признаться, что в ту минуту я уже была не совсем чужда ухищрений кокетства. Поскольку я не могла угадать побуждений, заставивших сэра Уильяма задавать мне все эти вопросы, то не увидела в них ничего, кроме бесчувственности и эгоизма, и была возмущена жестокостью обращенной ко мне просьбы — не мог же он не понимать, каково мне петь, находясь в подобной ситуации! И уж если нельзя было отказаться, я хотела, по крайней мере, извлечь из этой своей вынужденной покорности как можно больше пользы для нашей любви.
Призвав на помощь всю ту редкостную мимическую выразительность, какой одарила меня природа, я присела перед арфой, прислонившись к ней лбом, мои распущенные волосы разметались по плечам, пальцы, пробежав по струнам, извлекли из них несколько скорбных аккордов, и я, словно Дездемона, поникнув под бременем безутешной тоски, запела душераздирающую балладу об иве:
На званых вечерах у сэра Гарри и у Ромни мне не однажды случалось исполнять эту балладу, полную поэтической жалобы, и всегда она имела громадный успех, но на этот раз я пела как никогда выразительно, ведь и моя душа была истерзана печалью.
Сделав паузу между первым и вторым куплетом, я прислушалась, но не уловила даже дыхания сэра Уильяма: вся его душа была прикована к словам моей песни.
Я продолжала:
Тут я остановилась, как бы давая понять, что сэр Уильям уже получил достаточное доказательство моих способностей к мимической игре, пению и музицированию. Но он взмолился:
— О, заклинаю вас, продолжайте!
И я вновь запела:
И заставив струны арфы издать пронзительный жалобный вскрик, медленно угасший, словно последний вздох умирающей, я умолкла, взволнованная, тяжело дыша, обессиленно склонив голову к плечу, в ожидании нашего спасения или нашего осуждения.
— Сударыня, — произнес сэр Уильям, — теперь я понял, почему мой племянник обожает вас. Скажите ему, что я его прошу посетить меня завтра, нам есть о чем поговорить.
И он удалился, почтительно поклонившись мне.
Едва лишь дверь за ним закрылась, как сэр Чарлз (из спальни ему было и слышно, и видно все, что здесь происходило) вбежал в салон и, сжав меня в объятиях, с сияющими от радости глазами, вскричал:
— Ты спасешь нас, я был в этом уверен!
XXVIII
Можно понять, какие чувства оставил во мне этот день. Сэр Чарльз питал радужные надежды, а я почему-то не могла их разделять.
Мне казалось, что в этой моей мнимой победе над сэром Уильямом кроется что-то непонятное. В ответ на все, что мне говорил лорд Гринвилл, на все планы, которые он строил, я повторяла:
— Завтра посмотрим.
И вот завтра настало.
Сэр Уильям Гамильтон не назначил часа встречи, и сэр Чарлз собрался к нему в девять утра.
Я осталась дома. Время ожидания показалось мне столетием, хотя то был всего лишь час.
Когда он истек, сэр Чарлз возвратился. При одном взгляде на него я тотчас поняла, что ни одна из его надежд не исполнилась. Он был бледен и выглядел совершенно уничтоженным.
— Ну что? — спросила я, заранее трепеща.
— Неумолим! — отвечал он, вытаскивая из кармана какое-то письмо. — Он настаивает на нашем немедленном разрыве.
— Что я вам говорила?
— В случае нашего согласия, — продолжал сэр Чарльз, — он предлагает ренту в пятьсот фунтов стерлингов каждому из наших детей, причем в случае смерти одного из них его доля достанется другому; я буду продолжать получать тысячу пятьсот фунтов ренты, а вам будут возвращены десять тысяч, истраченные нами совместно.
— И что же вы ответили?
— Я отказался.
— Что это за письмо?
— Оно адресовано вам.
— От вашего дядюшки?
— От моего дядюшки.
— Так давайте прочитаем.
— Оно именно вам, и я дал слово, что вы прочтете его одна.
— Дайте его мне.
— Хотите, я вам что-то скажу? — продолжал сэр Чарлз, печально глядя на меня.
— Что именно?
— Мой дядя влюблен в вас.
Я содрогнулась.
— Вы с ума сошли, сэр Чарлз!
— Клянусь вам, что это так.
Моя голова склонилась на грудь.
Догадка, сверкнув как молния, озарила мое сознание.
Я вспомнила всю вчерашнюю сцену, вспомнила полные восхищения взгляды сэра Уильяма, его голос, исполненный нежности.
С письмом в руке я подошла к камину. Я собиралась бросить его в огонь.
Сэр Чарлз остановил меня.
— Эмма, — твердым голосом произнес он, — вчера вы подбадривали меня, убеждая быть мужчиной, а я противился вашим доводам, которые касались и интересов наших детей, и интересов, касающихся лично меня. Сегодня я говорю вам: Эмма, прочтите это письмо и подумайте о тех предложениях, что в нем содержатся, ибо я уверен — там есть предложения. Настал час окончательного решения, и если вчера я считал себя вправе распоряжаться своей участью и судьбой моих детей, то сегодня я не могу выбирать за вас и стать препятствием на вашем пути к будущему счастью и благоденствию.
Я с изумлением смотрела на него, но, зная благородство Чарлза, ни на минуту не усомнилась в чистоте побуждений, заставивших его так говорить со мной.
— Я обещал моему дяде, — продолжал он, — что дам вам возможность, не чиня никаких препятствий, прочесть его письмо. Читайте же, милая Эмма, и если это ультиматум сэра Уильяма Гамильтона, а я уверен, что так оно и есть, предоставляю вам решить нашу судьбу.
Со слезами на глазах он обнял меня и удалился в спальню, оставив меня в салоне одну.