Получив от Твердозадова мзду, воевода самолично избил Ивашку, приказал выдрать его, а после порки водворил бегуна снова в кабалу к купцу, Ивашка озлобился. На своего хозяина, на зажиточных людей и на всё начальство глядел лютым зверем.
- А-а, знакомый! - притворно весело, но с затаённой неприязнью воскликнул воевода. И начался допрос.
Ивашка, опасаясь от Твердозадова побоев, запирался:
- Знать не знаю, ведать не ведаю, а чтоб хозяин ругал вашу милость, не слыхивал.
- Ишь, мужик-деревня, голова тетерья! - зашумел на него Долгополов и загрозил перстом. - В запор пошёл. А не ты ли меня, волчья сыть, выволок за ворота да кулачищем по загривку? После того разу я смешался, куда бежать...
- Нетути, не видел я вас, - сказал Ивашка, - я втапоры в трепальне обретался, пеньку чесал.
Долгополов хлопнул себя по бёдрам, закачал головой и прогнусил, ехидно улыбаясь:
- А-я-яй, а-яй... Подлец какой ты, парень! Побойся бога, пост ведь.
- Выходит, ты не слыхал, как меня хозяин твой честил? - сердито спросил воевода и нахмурился.
- Сказывал, не слыхал, - с грубостью ответил парень.
Воевода ударил в стол и закричал:
- Р-розог сюда!.. Палача сюда! Ребята, вали его на пол, спущай портки!
Три старых солдата брякнули Ивашку на пол, сорвали полушубок, перевернули носом вниз, оголили спину. В красной рубахе косой палач пришёл, под пазухой - пучок розог. На ноги Ивашке сел солдат, на шею другой, а третий солдат крепко держал вытянутые вдоль пола руки парня. Ивашка пыхтел, скрежетал зубами.
- А ну, ожги, - командирским басом приказал воевода, встал, подбоченился, шагнул к Ивашке.
И только палач замахнулся, Ивашка заорал:
- Винюсь! Винюсь!!.
Палач недовольно кинул розги, парень встал.
- Сказывай! - крикнул ему воевода. - Иван Парфёнтьич, записывай за ним.
Глаза Ивашки засверкали, застучала кровь в виски, он подумал: "Эх, была не была, и хозяину и воеводе молебен закачу..." - и, вымещая злобу, с плеча начал поливать начальника:
- А пушил он твою милость вот как: "Этот сукин сын, воевода Таракан самый, - говорит, - из подлецов подлец... Самый христопродавец. Я его знаю, Таракана, подлеца!.. Он чем попало, мол, хабару берёт. Весь город ограбил. Народ истязует. Девку, мол, изнасильничал... Каторжник воевода, подлюга, казнокрад... В петлю его, сукина сына, давно пора... Убивец! Вор! Тараканище, этак и этак его растак..."
Поднялся переполох. Воевода размахнулся, подпрыгнул и, ударив парня по шее, сверзил его на пол. Писчики, подкопиисты повскакали с мест. Волоки его, волоки! В холодную! Держать, гада, без выпуску, - свирепел воевода. - Гей, люди! Сыскать купца сюда! Твердозадова! Крамола! Смерды головы подъемлют, аки змеи... Эвот под Оренбургом низкая сволочь бунт бунтует. Я вам покажу Петра Фёдорыча императора! Слава богу, государыня у нас, матушка Екатерина! Сыскать купца!
Парня поволокли вон. Служащие стояли как в оцепенении, тряслись. Лисье личико Долгополова покрылось крупным потом, красными пятнами пошло, а в прищуренных глазах неудержимый смех. Ослабевший от бешенства, толстобрюхий воевода пробирался, словно пьяный, к себе в покои, тяжело переводил дух, хватался за сердце.
- Батюшка, Сергей Онуфрич, - взяла его под руку молодая краснощёкая воеводиха, дочь простого посадского человека, - что ж ты, голубчик мой, ради принятия святых таинств в этакий раж вошёл: кричишь, ругаешься, людей бьёшь... Ой, грех какой, ой, грех какой, право ну. Разденься, ляг, отдохни. Глянь, вздышишь-то, словно рыба на песке. Мотри, кондрашка хватит.
Воевода струсил слов её, разделся, отдуваясь, выпил квасу, лёг в постель. Свалили его поносные выкрики Ивашки. Господи, боже мой, ведь всю правду смерд про воеводу молвил. Христопродавец, взяточник, вор, насильник, казнокрад... Так оно и есть.