На другой день Остафий Трифонович купил в долг у знакомого купца Волкова красок на триста восемьдесят рублей, а все свои деньги, серебро и медь, поменял на золотые империалы, зашил их в штаны и шапку. В шапку же зашил и тайную грамоту протопопа Саввы. А с обеда выехал в путь с целым возом красного товару, что взял у купеческого сына Серебрякова.
В конце апреля Русь зазеленела, одевались листвой деревья и кустарники, звенели жаворонки над полями, вовсю палило солнце, дороги подсохли, товары Долгополова помаленьку убывали, деньги прибывали, ехать становилось всё веселей, всё легче.
Давно ж вернулся из Троице-Сергиевской лавры Сила Назарыч Серебряков с женой и дочерью. Вернулся в Москву человеком безгрешным, омыв душу в святоотеческой лавре слёзным покаянием, и в первый же день нагрешил с три короба. А дело было так. Купеческий сын Митрий Силыч, похваляясь успехами торговых дел в отсутствие родителя, сказал отцу о доброй сделке с фабрикантом Твердозадовым. Взглянув на подпись в документах, Сила Назарыч с суровостью спросил:
- Это чья рука?
- Фабриканта Твердозадова, тятенька.
- А пашпорт глядел у него?
- Нет, тятенька, поопасался стребовать...
Тут Машенька вовремя ввязалась:
- Они даже у нас трапезовали...
- Молчать! - топнул на неё Сила Назарыч. - Ишь ты, растопырилась с брюхом-то со своим... Пошла вон! - И, обратясь к растерявшемуся сыну: Каков он из себя?
- Шуба с бобровым воротником, прямо тысячная шуба. А сами они, тятенька, не вовся большого росту, худощавые с бородкой, лицо рябое.
- Твердозадов-то худощав? Дурак ты, чёрт... Да у Твердозадова спинища - как этот шкаф, и росту, почитай, сажень...
- Да ведь он же в Москве сроду не бывал, тятенька.
- Зато я у него во Ржеве-городе бывал. Эх ты, дубина стоеросовая! Жулику товар продал! - заорал косоглазый и тщедушный Сила Назарыч, уцапал с горсть кудри широкоплечего Митрия, стал с ожесточением мотать его голову во все стороны, ударяя кулаком то по скуле, то по загривку.
Митрий Силыч, могший одним щелчком убить папашу, даже и не пытался вырываться, только молил:
- Тятенька, простите великодушно... По молодости по моей... Васька меня уверил...
Хозяин разбушевался, сшиб ладонью блюдо с пирогом, схватил нагайку, опоясал ею сына, побежал пороть сноху, что принимала с честью жулика, но был схвачен женой своей:
- Машенька на сносях, дурак плешивый!
Хозяин ударил жену по щеке, грохоча подкованными сапогами, сверзился по внутренней лестнице в "молодцовскую" и таки порядочно измордовал кудряша-приказчика. Утомлённый столь резкими и многими движениями, лёг спать, бормоча:
- Господи, прости ты моё великое прегрешение... Вот тебе и лавра...
А как назначена была после Пасхи свадьба его дочери Клавдии и поручика Капустина, то он и положил в мыслях - оба тёмных документа на две тысячи всучить будущему зятю в приданое за дочерью совокупно с наличными деньгами: зять - человек военный, с кого надо и не надо взыщет денежки свои.
Долгополов всё ближе и ближе подавался к Волге. Примечал, что настроение крестьян в деревнях не больно-то спокойно: крестьяне стали дерзки, на улицах гуртовались кучками, перешёптывались, а то и громко говорили: вот и к ним-де скоро препожалует царь Пётр Фёдорыч, велит всех дворян передавить, а землю мужикам отдаст. Долгополов всячески поддакивал.
Как-то в селе Троицком черномазый парень, покупая шёлковый для кисета лоскут, посверкал на Остафия острыми глазами, молвил:
- Торгуй, торгуй, купец, да поскореича, а то нагрянет царь-государь, ещё неизвестно, будет ли миловать торговых... Тоже кровушку-то нашу ладно высасываете, сальные пупы!
Толпа поддержала парня недобрым смехом. Долгополов наскоро задёрнул воз дерюгой и с шуткой, с прибауткой тронулся на большак, на главный тракт: там всё-таки воинские разъезды рыщут, на мужиков наводят страх.