Гарет подошел ко мне сбоку и быстро пробежал гребнем по волосам.
— Ну, Лоран, — ворчливо спросил он, — чего теперь ты тут боишься? — Он похлопал меня по тому самому месту, где только что лихо прогулялся ремень. — Нет, я вовсе не издеваюсь над тобой. Я говорю совершенно серьезно. Давай-ка я кое-что открою тебе насчет страха. Страх, знаешь ли, хорош тогда, когда у тебя есть возможность выбора.
Гарет подергал за кольцо фаллос, дабы убедиться, что он сидит достаточно-прочно. Мне же показалось, будто он вдолбился еще сильнее и глубже, анус от него вовсю зудел и пульсировал. И от всего этого я никак не мог перестать плакать.
— А у тебя такая возможность имеется? — простодушно спросил он. — Подумай-ка. Ну?
Я помотал головой, признавая, что выбора у меня никакого нет.
— Нет, так у нас пони не отвечают! — мягко осадил он меня. — Я хочу, чтобы ты хорошенько тряхнул головой. Вот так! Еще разок! Еще. Вот теперь как надо.
Я послушно встряхивал головой, и с каждым движением упряжь на мне туго натягивалась, шевелились на груди грузики, вздрагивал внутри фаллос. Со сводящей с ума мягкостью грум потрогал мне шею, и мне тут же захотелось развернуться, прильнуть к нему, поплакать на его плече…
— Так вот, как я говорил… — продолжал Гарет. — И ты тоже это послушай, Тристан. Страх хорош тогда, когда у тебя есть какой-то выбор. Или возможность владеть ситуацией. У вас же ничего этого нет. Вот с минуту на минуту здесь появится лорд-мэр со своей фермерской повозкой. Он вернет нам старую упряжку, и вы попадете в свежую, чтобы отвезти его повозку обратно к имению за вечерним грузом. И у вас тут нет совершенно никакого выбора! Вы все равно туда пошагаете, вас все едино запрягут в повозку и будут что есть сил нахлестывать вожжами. И вы абсолютно ничего не можете сделать, чтобы этого избежать! Так что, если хорошенько подумать: чего вам тут бояться? Вам целый год этим заниматься — и тут уже ничто и ничего не изменит. Надеюсь, вы уже все поняли, верно? Теперь кивните-ка как следует!
Мы с Тристаном энергично затрясли головами. К немалому моему удивлению, я и впрямь немного успокоился, страх во мне стал постепенно меркнуть, сменяясь чем-то иным, что я не мог пока определить словами. Чувством, которое трудно, а то и вообще невозможно объяснить — скорее, зыбким ощущением открывающейся для меня новой жизни, едва только забрезжившей впереди… Выходит, все пути, что уже довелось мне одолеть, неизбежно привели меня именно сюда, к этому новому, неизвестному началу…
Гарет между тем добыл немного масла из случившегося под рукой глиняного горшочка и старательно натер мне мошонку, приговаривая под нос: «Чтобы яйца блестели», затем с не меньшим усердием умастил и член, особенно наведя блеск на головку. Я едва перенес эту невероятно возбуждающую процедуру, чувствуя прокатывающийся по всему телу озноб, и даже попытался увернуться от его руки, когда он, рассмеявшись, щипнул меня за седалище.
— Когда же наконец прекратятся эти слезы? — шепнул он мне, припав губами к самому моему уху. — Знаешь, когда тебе захочется поплакать, пожуй удила. Вгрызись покрепче да пожуй — полегчает. Разве не приятно держать зубами эту мягчайшую кожу? Коням обычно нравится.
Я последовал его совету. Грум оказался прав: меня и впрямь немного отпустило. Плотный кожаный валик во рту был приятен на вкус и казался достаточно прочным, чтобы выдержать долгое и яростное жевание.
Не поворачиваясь, я краем глаза наблюдал, как конюх натирает маслом и Тристана, думая при этом: «Вот сейчас в любой момент нас выведут на дорогу. В этой нелепой упряжке мы зашагаем по улицам, и такими нас увидят сотни людей… Если, конечно, удосужатся на нас взглянуть… Если вообще заметят…»
Гарет вновь развернулся ко мне. Теперь он прицепил к моему бодрому петушку черную кожаную петельку, с которой свисал маленький медный колокольчик, при каждом малейшем движении издававший низкий дребезжащий звук. Невыносимый кошмар и унижение, причем от такой маленькой незатейливой штучки.
Тут память подбросила мне воспоминания об изящных украшениях, которыми снабжали невольников во дворце у султана. Я вспомнил самоцветы, золото, яркие и пестрые ковры, расстеленные в саду на мягкой зеленой траве, тонкие кожаные наручники… И слезы вновь неудержимым потоком покатились по лицу. Хотя это отнюдь не означало, что я жаждал оказаться там вновь, просто столь разительная перемена обстановки чрезвычайно обостряла впечатления.
Тристана, как и меня, снабдили колокольчиком, и теперь мало-мальское шевеление наших крепышей вызывало ужасающее звяканье. И я прекрасно понимал, что мы вскоре ко всему этому привыкнем! И месяца не пройдет, как все станет казаться вполне естественным.
Я заметил, как Гарет снял с крюка на стене плеть на длинной рукояти, с какой я прежде еще не был знаком. Она представляла собой пучок жестких, но в то же время гибких кожаных полосок — этакий вариант «кошки-девятихвостки». Немедля конюх на совесть отделал ею нас обоих.
От этой плетки не жгло кожу, как от ремня, однако полоски были достаточно тяжелыми и длинными и при каждом ударе широко захватывали плоть. Они ласкали обнаженную кожу, в то же время жаля, коля и царапая бесчисленными «языками».
Наконец Гарет снова прихватил в руку поводья и решительно погнал нас к воротам. У меня душа ушла в пятки. С замирающим сердцем я устремил взгляд вдоль широкой дороги к высившейся вдалеке городской стене. Там, наверху, чернеющими на фоне ясного неба силуэтами лениво бродили взад-вперед дозорные. Вот один из них остановился и приветственно помахал Гарету, тот взмахнул рукой в ответ.
Экипаж появился с южной стороны городка, причем, с позволения сказать, на всех рысях. Влекли его восемь «скакунов», все, как и мы с Тристаном, взнузданные и при полном снаряжении. Я глядел на них, застыв оцепенело.
— Видишь? — кивнул на упряжку Гарет, и я, как мог, яростнее тряхнул согласно головой. — Теперь запомни: когда ты шагаешь по улицам, то должен выглядеть именно так. Ты принадлежишь всем тем, кто на тебя смотрит, и должен им соответствовать. Выступай гордо, с достоинством! Я могу спустить вам кое-какие оплошности, но слабость духа к ним точно не относится.
Мимо нас довольно быстро прокатили, громыхая по камням, еще две коляски. Тащившие ее рабы с горделивым видом громко процокали передо мной подковами, оставив меня в состоянии окаменелого изумления.
И целый год мы будем этим заниматься?! На целый год это станет всей нашей жизнью. И вот-вот, в ближайшие мгновения, нас ждет первое мучительное испытание, причем совсем не шуточное.
Меня вновь кинуло в слезы, однако, подавив всхлипы, я стиснул зубами удила, наслаждаясь, как и предсказывал Гарет, этим ощущением. И, заиграв мускулами, я даже получил удовольствие от туго натянутой сбруи, дававшей уверенность, что я достаточно надежно связан и даже при всем желании не смогу взбунтоваться.
Довольно скоро к воротам конюшни пригромыхала тяжело груженная повозка мэра, загородив собою всю дорогу. Она была доверху завалена рулонами холста, мебелью и прочим скарбом, вероятно, только что купленным на рынке для загородного имения мэра. Еще несколько конюхов споро выпрягли из повозки шестерых грязных и взлохмаченных «коньков». Из стойл вывели четверых свежих «скакунов» и быстро их снарядили, поставив попарно. Нам с Тристаном оставалось только ждать.
Интересно, испытывал ли я когда-нибудь такое напряженное ожидание кошмара, такое ощущение ужаса и собственного бессилия? Разумеется, подобное настигало меня тысячу раз: но что из того? Опыт прошлого не мог мне помочь, я находился на острой кромке настоящего.
Гарет положил ладонь мне на плечо. Еще один конюх вызвался ему помочь. Нас с Тристаном с торопливой небрежностью воткнули в хвост упряжки, позади второй пары «коньков». Тут же по запястьям скользнули кожаные ремешки, привязывая их к кольцу на фаллосе. Сзади подняли поводья.
И не успел я примериться к новому состоянию, собраться как-то с духом — поводья резко натянулись, сбруя напряглась, фаллос, дернувшись, чуть не свалил меня с ног, и вся упряжка неожиданно резвым галопом рванула по дороге.
Ни секунды, чтобы просить о снисхождении, о передышке, о последнем напутственном прикосновении Гарета! Мгновение — и мы уже, лихо вскидывая колени, неслись что было сил по булыжной мостовой, вливаясь в общий суматошный дорожный поток, постигая его с ужасом и нехорошими опасениями. И в эти-то мучительные минуты я понял, что все нацепленные на меня поводья, удила, фаллос, подкованные сапожки мало что имеют общего со всеми причиндалами, которыми меня когда-либо уснащали. Здесь все снаряжение имело исключительно полезное предназначение! Они вовсе не призваны были истязать нас, подвергать еще большему унижению, делать нас более податливыми для чьего-то услаждения. Они были придуманы только для того, чтобы быстрее и легче катать под дорогам экипажи. Здесь мы были, как говаривала королева, всего лишь «ездовыми лошадками».