– Для выживания честность необязательна, маленькая девочка.
– Ты сказал «разве что». О чем речь?
– Ты можешь так не думать, но я могу быть нежным. Человек я культурный, образованный, с отменным вкусом, многоопытный. Вне этих крысиных гонок, без необходимости всегда играть на победу ты найдешь, что я прекрасный спутник жизни. Как знать, может, даже придешь к выводу, что в прикосновениях нет ничего страшного.
Я уже начал гадать, а может быть, он и Гвинет говорят каждый о своем. Его слова не имели никакого отношения ни к Саймону, ни к Телфорду. А последний намек выглядел настольно оскорбительным, что у меня мелькнула мысль, а не поехала ли у него крыша.
– Уезжай со мной из города, и по пути я позвоню Райану Телфорду и скажу ему, что мы оба выходим из игры, ты и я, поэтому нет никакой необходимости вырывать информацию из твоего друга-художника Саймона. Все кончено. Напрасный труд.
Повисшее молчание создало ощущение, что Гвинет рассматривает предложение Годдарда.
– Ты только отвезешь меня к Телфорду, – наконец ответила она.
– Маленькая девочка, ты же такая нежная. Если ты поедешь со мной, я предам сотню райанов телфордов. Ради тебя я бы застрелил сотню таких, как он, и собственную мать, будь она еще жива.
В сумраке проулка падающий снег не выглядел таким ярко-белым, как по всему городу, и ветер не проникал в эту щель между высокими зданиями, так что ночь здесь не казалась столь хаотичной. Но при этом, слушая их разговор, я чувствовал нарастающее вокруг безумие и не удивился бы, если бы здания вдруг наклонились под критическими углами или мостовая начала перекатываться, будто палуба корабля в штормящем море.
Гвинет вновь избрала молчание, и чем дольше оно длилось, тем сильнее я удивлялся тому, что она не оскорбилась. Наконец она разлепила губы:
– Сначала мне надо кое-что узнать. Хотя значения это больше не имеет. Из чистого любопытства.
– Мой остров площадью в одиннадцать акров. На нем…
– Не об этом. Я уверена, что твой остров прекрасен и ты позаботился обо всем.
– Тогда о чем? Спрашивай, дорогая. Все, что угодно.
– Ты продавал то, что приносил тебе Телфорд.
– Будь уверена. Некоторые вещи принадлежали твоему отцу.
– Среди них хватало знаменитых произведений искусства. Украденных произведений.
– Да, знаменитых в той или иной степени.
– Если бы покупатели потом попытались продать их или выставить, они бы изобличили себя.
– У меня только один покупатель на все, что приносит мне Райан. Консорциум, который никогда не продаст то, что покупает.
– А как же они надеются получить прибыль?
– Прибыль – это не про них, – ответил Годдард. – В консорциум входят самые богатые люди этого мира. Они хотят изъять некоторые значимые произведения искусства из наследия Запада, чтобы потом их уничтожить.
Больше я молчать не мог.
– Уничтожить? Уничтожить великие произведения искусства? Но почему?
– Они дураки, – ответил Годдард. – Не такие, как большинство, но все равно дураки. Как поклонники вуду, они верят, что каждое каноническое произведение искусства, которое они сжигают, дробят или расплавляют, усиливает их и ослабляет врага. Из своего королевства на Ближнем Востоке они со временем собираются уничтожить всю западную цивилизацию, но сначала хотят испытать личную удовлетворенность, уничтожая самые ценные и вдохновляющие ее творения, одно за другим.
– Но это же безумие! – воскликнул я, к горлу подкатила тошнота.
– Безумие и зло, – добавила Гвинет.
– Конечно, безумие, – согласился Годдард. – Но ныне безумие везде торжествует. Оно становится нормой. Или вы так не думаете? Что же касается зла… Что ж, мы все знаем, что зло относительно. Твое любопытство удовлетворено, маленькая девочка?
– Еще один момент. Марионетки Паладайна.
На лице Годдарда отразилось изумление.
– А что тебя интересует?
– Через подставных лиц я нашла, купила и уничтожила четыре из них.
Очередной смешок сорвался с губ Годдарда, менее веселый, чем кашель курильщика.
– Ты ничем не отличаешься от членов консорциума.
– Отличаюсь даже больше, чем ты можешь себе представить, – ответила она. – Они уничтожают бесценное и вдохновляющее. Я – нет. Мне надо знать, действительно ли их было только шесть. О шести информация проходила, но, может, ты держишь в загашнике еще парочку, ожидая, пока поднимется цена.
– Почему тебя интересуют воображаемые марионетки, если тебе еще надо найти две реальные?
– Мне надо знать. Ничего больше. Мне надо знать.
– Их было только шесть. Это кич – не искусство. Дорого они стоить никогда не будут. Если бы у меня была седьмая или восьмая, я бы их продал, когда за них давали неплохую цену. Поедем со мной сегодня, и я найду тебе две оставшиеся. Мы сожжем их вместе. Маленькая девочка, у меня есть тысяча историй, которыми я зачарую тебя, о правде этого мира, о происходящем за кулисами. Ты найдешь меня обаятельным и остроумным.
– Я лучше перережу себе горло, – без запинки ответила Гвинет.
Годдард нажал кнопку на задней дверце «Мерседеса» и отступил на шаг. Дверца автоматически закрылась.
– Мне бы застрелить тебя за наглость, но ты будешь страдать сильнее, если я оставлю тебя на милость неласковой к тебе судьбы. Ты еще пожалеешь о том, что я тебя не пристрелил. Тогда с тобой не случилось бы ничего того, что происходит с Саймоном, которого сейчас пытают эти дураки. Скажи мне, маленькая девочка, а почему прикосновения вызывают у тебя такое отвращение? Может, причина в том, что папочка, когда ты была совсем маленькой, трахал тебя?
– А вот и знаменитое обаяние с остроумием, – хмыкнула Гвинет.
Годдард схватил пистолет обеими руками, и на мгновение я подумал, что он убьет нас. Но после паузы, полной угрозы, раздался его голос:
– Вы оба остаетесь вместе, отходите к «Ленд Роверу», потом дальше, со стороны водительской дверцы, еще на двадцать футов.
– Мы не собираемся бросаться на тебя, – заверила его Гвинет. – Я тебе верю. Бедного Саймона не спасти. У тебя нет ничего, что нам нужно.
– Все равно отойдите.
Мы подчинились и наблюдали, как он уезжает в буран. Колеса «Мерседеса» отбрасывали снег, выхлопной дымок курился в ночи, тормозные огни окрашивали падающий снег кровью, пока внедорожник не повернул за угол и не скрылся из виду.
Гвинет шагнула к «Ленд Роверу», но я ее остановил.
– Подожди. – Когда она повернулась ко мне, я отступил на шаг, чтобы гарантировать, что она ничего не сможет разглядеть на моем лице. – Отец наказывал мне никогда не забывать про мотылька.
– Какого мотылька и при чем он вообще?
– Он говорил: «Пламя радует мотылька, пока не обжигает крылышки».
Она тоже стояла в тени, я видел только силуэт девичьей фигурки.
– Это все или есть что-то еще?
– Восемнадцать лет тому назад, в мою первую ночь в городе, в ночь твоего рождения, я увидел марионетку в витрине магазина антикварных игрушек в торговом центре под открытым небом у реки. В ней было что-то странное.
– Странными были и те, которые я нашла и уничтожила.
– Ты приняла облик одной, – сказал я.
– В чем-то стала на нее походить, – признала она.
– На одну из марионеток Паладайна? Которых шесть?
– Здесь холодно. Я объясню в «Ровере».
– Скажи сейчас. Почему тебе захотелось напоминать… одну из них?
Я видел, как Гвинет откинула голову, обратив взгляд к небу, потом опустила ее и повторила свою же фразу:
– Теперь все зависит от взаимного доверия, Аддисон Гудхарт.
– Мне просто надо знать. Я тебе полностью доверяю.
– Тогда садись со мной в «Ровер» или уходи. Третьего не дано.
Ночь, снег, девушка, надежды на будущее, страх перед бесконечным одиночеством…
– Я не пламя, ты – не мотылек, – добавила Гвинет.
– Я не мотылек, – согласился я, – но ты светишь ярче любого света, который мне доводилось видеть.
– Это ночь перемен, Аддисон. И у нас мало времени для того, чтобы сделать все необходимое. Третьего тебе не дано.
Она вернулась в «Ровер», села за руль и закрыла дверцу. Я последовал за ней.
Часть третья Что могло быть и что было
53
Для того чтобы вы понимали, как все обстояло в прошлом, вы должны знать, что моя мать признавала и несколько раз рассматривала возможность детоубийства. В первые три года моей жизни она пять раз останавливалась за мгновение до того, как меня убить.
Я помню летнюю ночь за неделю до того, как мать выгнала меня, когда виски из широкого стакана с желтым ободком, белый порошок, втянутый через серебряную соломинку, и две какие-то таблетки настроили ее на материнский лад. Она настояла, чтобы мы, она со стаканом виски со льдом и я – апельсинового сока, посидели в креслах-качалках из гнутой древесины на переднем крыльце, «немного пообщаться», по ее словам.
Она редко хотела поговорить со мной, и гораздо реже – посидеть рядом во время нашего общения. Я знал, что ее нежность искренняя, идущая из сердца, пусть это чувство и добиралось до поверхности с помощью белого порошка, таблеток и виски. Я радовался возможности побыть рядом с ней ничуть не меньше, чем в тех совсем уж редких случаях, когда она общалась со мной без наркотиков или спиртного.