– Я потрясающий разогреватель.
Я поднял стакан с вином, замялся, ожидая очередного постукивания, но напрасно.
– Гвинет? – позвал я после глотка вина.
– Да?
– Я здесь просто счастлив.
– И я счастлива, – ответила она. – Я всегда жила в таких узких рамках. Но сейчас все ограничения сняты.
44
Шестью годами раньше, в подземном кладбище собора, стоя у открытой дренажной шахты в самом дальнем от входа углу, я не решался пошевелиться, потому что каждый звук отразился бы от крестовых сводов и эхо возвестило бы о моем присутствии.
Секции подземелья отделялись только колоннами, и хотя звук распространялся далеко и быстро, эти самые колонны заслоняли обзор. Они напоминали мне сосновый лес, в котором я оказался еще мальчишкой, и по нему вышел к церкви у реки. Нижние ветви начинались высоко, кустов практически не было, но множество стволов не позволяло заглянуть вдаль. И здесь я ничего не видел, учитывая сумрак, не разгоняемый светом газовых рожков.
Я мог бы спуститься в шахту, но они услышали бы шум, подошли, увидели сдвинутый люк. Поняли бы, что кто-то еще, не рабочий одной из городских служб, пришел и ушел этим путем, и я больше не смогу вернуться сюда, в дорогое мне место, где глубокой ночью я обретал душевный покой.
Как бы то ни было, в подземелье спустились двое, и пусть я не стал бы утверждать, что говорили они, как заговорщики, чувствовалось, что с другими на эту тему они бесед не вели.
– Объявят об этом через пять дней, но, как мне сказали, решение уже принято.
– Пожалуйста, скажи мне, что это не Уолек[14].
– Именно он.
– Они, должно быть, рехнулись.
– Никому не говори, или я спалюсь. Это суперсекрет.
– Но они должны знать… он должен знать… а эта история с Уолеком?
– Они, похоже, верят версии Уолека.
– Ему повезло, что его не разоблачили, как других.
– Возможно, здесь нечто большее, чем удача.
– Ты знаешь мое отношение к этому.
– Однако об этом известно. Известно.
– Но не так широко.
– Теперь придется служить двум господам. Уолеку, тут мы все будем делать по минимуму, и кому должно.
– Есть и другие, которые мыслят так же. Много других.
– Да, но это слабое утешение, если такое решение принято и ты знаешь, что грядет долгий период тьмы.
Они ушли так же внезапно, как появились.
Из сказанного ими я понял немногое, да и не возникло у меня желания разбираться, что к чему. Мой отец умер, швы привычной жизни расползались, и я не верил, что смогу их зашить. Вся моя жизнь была тайной, и маленькие секреты остальных, казалось, не имели ко мне отношения.
Оставшись в одиночестве, я спустился в шахту, которая уводила меня куда как глубже подземного кладбища, но сначала предстояло закрыть «крышку» собственного гроба. Держась за металлическую скобу одной рукой, правой я закрепил на ней свободный конец шестидюймового шнура, другим концом вшитого в пояс дождевика. Свободный конец заканчивался карабином, который я проверял множество раз и знал, что могу на него положиться. С ногами на одной скобе, привязанный за талию к другой, я обеими руками взялся за монтировку-крюк, чтобы, зацепившись им за крышку, пододвинуть, а потом установить на место.
Отцепив карабин, начал спуск в темноту, такую густую, что я, похоже, вдыхал ее вместе с холодным воздухом. И хотя понимал, что это всего лишь мое воображение, у меня сложилось полное впечатление, что выдыхаю я только воздух, а темнота, которую вдохнул, остается внутри.
Я знал, сколько скоб от вершины до дна шестидесятифутовой шахты, и считал их, спускаясь к тому месту, где лежал отец, мертвый, с переломанными костями. В какой-то момент остановился, достал из кармана фонарь, посветил вниз. Напротив меня последние четыре фута шахты занимала открытая арка, которая выводила в тоннель большего диаметра. Тело вывалилось в нее, ногами вперед. Отец лежал на боку, и только голова, в капюшоне и с замотанным шарфом лицом, оставалась в пределах вертикальной шахты.
Добравшись до дна шахты, я опустился на колени, вытолкал его в тоннель. Выполз следом. Сосредоточился на том, что надо сделать, физической работе, стараясь поменьше думать, какой именно груз мне предстояло перенести на достаточно большое расстояние.
Мне не оставалось ничего иного, как на какое-то время оставить отца в темноте и надеяться, что крысы не найдут его в мое отсутствие. В ливневой канализации крыс гораздо меньше, чем думают многие. Во-первых, еды в этих тоннелях немного, во-вторых, как было и в истории про Гамельн, после каждого ливня потоки воды смывали их, вынося в реку.
Согнувшись, я прошел подводящий тоннель, выложенный из кирпича, за многие десятилетия изъеденного водой. Из него попал в тоннель большего диаметра, уже из камней, сцепленных цементным раствором, более новый, чем кирпичный, но тоже достаточно древний.
Когда же добрался до современного, железобетонного, позволяющего выпрямиться в полный рост, побежал. По полу тек молочный ручеек, поблескивающий в свете фонарика, будто растопленный жир. Я несколько раз переходил из тоннеля в тоннель и двадцать пять минут спустя добрался до стальной решетки, за которой находился коридор к нашим комнаткам без окон.
Этот подземный лабиринт – не катакомбы, в которых нас, сокрытых от всех, можно хоронить в стенных нишах, где со временем остались бы только кости. Нашим кладбищем становилась вода – дно реки, и наша плоть доставалась тем, кому река служила домом.
После того как в ту далекую ночь отец привел меня, восьмилетнего, в эти комнатки, он понял, что необходимо подготовить похоронный комплект, чтобы его использовал тот из нас, кто переживет другого. К счастью, вместе мы прожили достаточно долго, чтобы я вырос, и мне хватило сил для выполнения этой работы, печалящей, но необходимой.
Все нужное лежало в углу книжной комнаты. Прежде всего, полотнище из непромокаемого брезента, найденное в мусорном контейнере и с одной стороны покрытое силиконовой смазкой, которую, по просьбе отца, принес ему наш друг, тот самый, кто дал ему ключ от продовольственного склада церкви Святого Себастьяна. В двух сторонах тента отец проделал и обметал отверстия, в которые вставил шнуры. Сложил так, что необработанная поверхность и шнуры оказались внутри. Компанию полотнищу составляли два ведра с гвоздями, болтами, шайбами, ржавыми уголками, тройниками, переходниками, прочей сантехнической арматурой, головками двух молотков, прочие маленькие, но тяжелые вещицы, которые мы находили в наших ночных походах и уносили под землю. За долгие годы железа набралось достаточно много, чтобы его общий вес не позволил телу всплыть.
Мы не знали, что наземный мир сделает с телом одного из нас. Но, учитывая ярость и ненависть, которые мы вызывали у людей, предполагали, что тело ждут еще большие измывательства. Загнанные в угол, мы умирали с гордо поднятой головой, но не желали позволять им попирать наше достоинство после смерти.
Мой золотой «Ролекс» отсчитал час и десять минут, прошедшие с того момента, как я оставил отца. Он лежал, как прежде, нетронутый крысами, в тишине, которой никогда не узнать наземному миру, даже в день, когда валит снег без единого дуновения ветра.
Я расстелил брезент на полу, смазанной стороной к кирпичам. Потом закатил тело на брезент, как мог поправил одежду, порванную не только пулями и дубинками, но и при долгом падении в шахту.
Накрыл тело брезентом, потом стянул концы шнурами. Один шнур отец сделал длиннее второго, и к нему крепилась деревянная рукоятка, которую он вырезал сам.
Силиконовая смазка «выгладила» поверхность брезента, уменьшала трение при волочении и гарантировала, что брезент не протрется, хотя, конечно, производитель и представить не мог, что смазке найдут такое применение. Взявшись обеими руками за рукоятку, я потащил за собой завернутое в брезент тело отца. Обработанный смазкой, брезент хорошо скользил и по кирпичам, и по камням, а на бетоне все пошло еще лучше. Я тащил его к месту упокоения, совсем как тащит отец за собой санки с младшим сыном, но роли у нас переменились, хотя я бы предпочел обратное.
Мне потребовалось сорок пять минут, чтобы добраться до того места, где я оставил ведра с металлическими предметами. Потом руки, плечи и спина болели так, будто я тащил на себе телегу дров, но в тот момент чувство долга и горе сыграли роль обезболивающего. Я развязал шнуры, засыпал в брезентовый кокон содержимое первого ведра и половину второго. Мы с отцом рассчитали, что этого хватит, чтобы утопить тело, но не сразу, а в нескольких ярдах от берега. Я вновь завязал шнуры и продолжил путь. На этот раз от цели меня отделяла четверть мили, может, чуть больше.
Семь самых больших тоннелей, к которым сходились все остальные, выводили к реке. Выходы из них располагались вдоль берега. Большинство изливали воду в большие бетонные отстойники, и вода попадала в реку лишь после их заполнения, перелившись через край. Благодаря этому весь мусор тяжелее бумаги, листьев и перьев опускался на дно отстойника и не попадал в реку.