Об отце я подробнее расскажу ниже, но он вообще был человеком очень одаренным литературно и столь высоких нравственных качеств, какие я в такой концентрации в серии «Жизнь замечательных людей» встречал, а просто в жизни, пожалуй, нет.
В любом случае при таких генах я был просто обречен на обладание какими-то способностями и не совсем заурядным характером, и ума не приложу, почему матери было так важно этого не замечать.
Между тем ее утверждения я запоминал, они в начале моей жизни подавляли меня, и я рос очень неуверенным в себе мальчиком. Я видел, что в некоторых вещах мои сверстники умелее, ловчее, сильнее и (что тоже важно) рослее меня. Не ценя в себе того, чем я от них отличался, я в конце концов пришел к долго меня не покидавшему убеждению, что я хуже всех. При моей унаследованной от отца и, насколько мне известно, от деда склонности к сомнениям, такое представление о себе играло очень плохую роль в моей жизни, только после двадцати лет я стал избавляться от комплекса неполноценности, постепенно приходя к убеждению, что я не хуже других.
Мне кажется, я не ушел слишком в другую сторону, во всяком случае, до мании величия не дошел.
Враг народа Рахимбаев
Мне мои самые ранние воспоминания после аварии легко приблизительно датировать, деля их на две половины. Первая половина, до лета 1936 года, была прожита в Душанбе, как раз перед моим рождением переименованном в Сталинабад, а вторая, до мая 1941 года, протекла в Ходженте, переименованном в Ленинабад непосредственно накануне нашего туда переезда.
Из жизни в Сталинабаде я вывез постепенно угасающее воспоминание о няньке тете Зине и тряпичной кукле, названной в ее честь тоже Зиной. И еще – как меня снимали на редакционном балконе газеты «Коммунист Таджикистана». Фотограф, суя голову в черный мешок, обещал, что из объектива вылетит птичка, и я был очень огорчен, что птичкиного вылета не заметил, и даже хотел не из тщеславия, а исключительно ради птички, надеясь на этот раз не проморгать, сняться второй раз, но второго раза не случилось.
От той неувиденной птички сохранился большой снимок лобастого мальчика в матросской курточке, держащего в руках журнал «Пионер» с фотографией рыболова на обложке.
В памяти остались катания с отцом на велосипеде, не очень удобный, но ни с чем не сравнимый способ передвижения на раме. А еще поездки с уже упомянутым редакционным шофером Борисенко в открытом автомобиле. Ветер бил в лицо, сзади струилась пыль, а шофер тешил меня и себя песней: «Эх, яблочко, куда котишься, попадешь ко мне в рот, не воротишься».
Вспоминается и такое: я перехожу дорогу, а на меня надвигается большой, красивый, коричневый, лакированный, страшный ЗИС-101 со сверкающим никелем радиатором, огромными фарами, и я знаю, что в этом ЗИСе едет злой человек, враг народа Абдулло Рахимбаев. Он ездит специально, чтобы давить маленьких детей, и меня он тоже хочет задавить. Тут в виде одного воспоминания выступают два, слившихся воедино. Должно быть, я видел машину, она меня восхитила и напугала, когда ее пассажир был еще не врагом народа, а председателем Совета народных комиссаров, но потом он стал врагом народа, и тогда мне стало ясно, для чего он ездил по улицам на своем коричневом ЗИСе.
Бесмертные души
Я не верю в бессмертие души. Если душа может существовать вне нашего тела, то зачем же ей вообще нужна эта ненадежная оболочка? Люди верят в свое бессмертие, потому что не могут примириться со страшной мыслью о краткости и видимой бессмысленности своего существования, и их воображение также не позволяет им представить мир без себя. Я тоже долго не мог себе представить мир без себя, а теперь представляю и очень легко. Мне кажется, человеческая жизнь похожа на отрезок линии (прямой ли, кривой ли – неважно): с ничего началась и ничем кончилась.
В некотором смысле человек все же бессмертен или почти бессмертен: его гены, а с ними черты внешности и личности и даже прошлый опыт переходят из поколения в поколение, перемешиваясь, но сохраняясь при этом дольше, чем мы думаем. У меня есть родственники, от которых меня отделяет разрыв лет примерно в двести, и тем не менее между нами есть вполне очевидное сходство. Например, взять фотографии мои и Милована Джиласа (он тоже из рода Войновичей) – на некоторых из них мы явно похожи.
Даже манеры передаются генетически. Если потомственного аристократа с младенческого возраста воспитать в крестьянской семье, он будет отличаться неприспособленностью к крестьянскому труду и некоторыми несвойственными крестьянам манерами. Я думаю, что и потомственный крестьянин проявит большую неловкость в бальных танцах и пользовании носовым платком. Переходящие свойства и есть элемент нашего бессмертия.
Неверующие говорят, что Бога нет, а есть природа и есть ее законы. Но если есть такая Природа и с такими законами, то, значит, сама Природа и есть Бог.
Я думаю, что разделение людей на верующих и неверующих, в общем, условно. Неверующие во что-то все-таки верят, а верующие редко верят достаточно. Хотя сами даже этого не знают. Церковь не признает закон эволюции, потому что закон якобы отрицает божественное происхождение человека. А почему отрицает? Почему Бог должен был создавать человека сразу в готовом виде, а не сотворить некий студень, из которого постепенно пусть разовьется все то, что есть?
Ходжент
Следующее воспоминание: мы с дедушкой, маминым папой, едем по какому-то пустырю на фаэтоне с откидным верхом, с пригорка открывается панорама множества приплюснутых к земле одноэтажных домов. Я спрашиваю:
– Дедушка, это что?
– Это город Ходжент, – отвечает дедушка.
Тогда, во второй половине тридцатых годов, город Ходжент оставался почти таким, каким был и за тысячу лет до того, – одноэтажным, знойным, с грязными арыками, пыльными тополями и толстенными акациями, которые, как почтительно утверждало предание, были посажены Александром Македонским, жившим до нашей эры. И ничего удивительного: Ходжент и при мне жил, как до нашей эры.
Что-то из новых времен там уже было. Железная дорога, автомобили, бипланы У-2, но основными приметами пыльных ходжентских улиц, дворов и базаров оставались верблюды, волы, ослы, бездомные собаки, слепой с лицом, побитым оспой, прокаженный с колокольчиком на шее, чайхана, таджики в стеганых халатах и с голыми брюхами, таджички с лицами, закрытыми плотной паранджой из конского волоса.
Из обуви больше всего помнятся ичиги – мягкие сапоги очень хорошей кожи, без подошв, и галоши, блестящие, с красной ворсистой подкладкой и пупыристыми подошвами. Богатые люди хо дили в ичигах с галошами, победнее – носили ичиги без галош, еще беднее – галоши без ичигов, и совсем бедные не имели ни ичигов, ни галош.
Это все еще было время, когда люди ездили в пролетках и фаэтонах, белье стирали на ребристых стиральных досках, его же колотили толстыми рубчатыми кусками дерева и полоскали в реке, в утюгах раздували древесный уголь, простуженное горло полоскали керосином, а зубы драли так, что слышно было в другом квартале.
Мелкие торговцы развозили по дворам на ишаках жвачки: кусок вара – пять копеек, кусок парафина – десять. На тех же ишаках прибывали к нам во двор всякие восточные сладости: петушки, тянучки и самое вкусное блюдо на свете – что-то сбитое, может быть, из яичных белков с сахаром и еще с чем-то, белое, как снег, густое, как тесто, и сладкое, как сама сладость, под названием мешалда.
На ишаках же, иногда запряженных в двухколесные тележки (а чаще в мешках, перекинутых через спину), возили молоко, уголь, дрова, да чего только не возили. На ишаках с зазывными криками разъезжали точильщики ножей, лудильщики кастрюль и старьевщики.
На повозке с упряжкой из двух ишаков жившему через двор от нас начальнику НКВД Комарову был доставлен большой деревянный ящик, а из него извлечен обложенный для сохранности стружками, черный, сверкающий, как галоша, мотоцикл с толстыми колесами и мощной фарой.
Наша улица тянулась вдоль берега реки Сыр-Дарьи и называлась Набережная. Между улицей и берегом была еще булыжная мостовая (с арыками по обе стороны), за ней луг, а уж за ним река, отгороженная от луга насыпной дамбой против наводнений.
Берег был песчаный, пологий, там женщины купались в трикотажных рейтузах с резинками под коленями и в полотняных стеганых лифчиках, а мужчины либо в кальсонах, либо совсем без ничего – входя в воду и ли выходя, прикрывались ладонями.
А на лугу, готовясь к битвам с мировым империализмом, тренировались кавалеристы в фуражках с опущенными под подбородок ремешками.
Они скакали на лошадях, преодолевали препятствия и рубили лозу, взмахивая длинными, сверкающими на солнце шашками.
Мир в целом оставался таким, каким он был сто, двести и тысячу лет назад, и при Александре Македонском. Мощность армии все еще измерялась количеством штыков или сабель. Дети, играя в войну, скакали на палочках верхом, и эти же палочки превращались по мере необходимости из лошадей в шашки.