— Дай лучше свет.
Голубев включил тусклую лампочку. Зибров передал мне фонарик. Достал платок, обмотал руку, присел. Взялся рукой в платке за край чемодана. Открыл. В чемодане лежала рация — точно такая же, как та, которую мы достали из-под валуна на озере. Рядом, в углу, были сложены микробатареи. Вид у них был необычный — плоские, гнущиеся, как бумага. Я вгляделся — кажется, батареи были использованными.
— Давно это здесь лежит? — Зибров повернулся к Прудкину.
— Геннадий Палыч, откуда я знаю.
— Может, с зимы лежало?
— Алексея попросил — убери хлам под эстрадой. Сезон открывается, Первое мая, неудобно.
— Голубев, трогали здесь что-нибудь?
— Геннадий Палыч, ничего не трогал. Чес-слово.
— А крышку?
— Полез утром, разобрать хотел. Хотел от двери начать. Потом подумал — начну с угла. Откинул пару кирпичей — чемодан. Новый.
— Вот что. Оба, Прудкин и Голубев. Не распространяйтесь. Понятно? Распространитесь — строго взыщу. Прошу это запомнить. Хотя думаю — здесь обычная спекуляция.
— Слушаюсь, Геннадий Палыч, — Прудкин затянул галстук. — Я — всегда. Вы знаете.
— Напишите подробное объяснение. Оба. На мое имя. Сегодня чтобы сдать. Давайте не тяните. Что, у вас не запирается все это хозяйство? Замок пальцем можно открыть.
— А что брать? Кирпичи? — сказал Прудкин.
Васильченко присел, разравнивая место перед чемоданом скомканной газетой.
— Знаешь, думаю — Прудкин здесь ни при чем. Во-первых, его в эти дни не было в поселке. А чемодан этот — явная липа.
— Но ведь его не было как раз в то утро, когда кто-то вышел в эфир у Янтарного. И у Щучьего.
— Посмотри. Насчет приставки теперь все объясняется. У него две рации. А приставка одна. Если она сужает полосу на выходе до такой степени, что бессильны наши пеленгаторы, — такая штучка должна быть очень дорогой.
— Пожалуй.
— Поэтому он и снял ее с той рации. На озере. И прячет где-то у себя.
Терехов.
Подошел к парапету, смотрит на море. Я вдруг подумал — все оформление к летнему сезону наверняка делал один Терехов. Конечно.
И афиши у летней эстрады расписывал тоже он.
Эстрада — чемодан — афиши.
Подошла Саша. Что-то сказала Терехову. Улыбнулась. Терехов кивнул в ответ, пошел дальше. Саша двинулась ко мне.
— Привет.
— Привет.
Саша садится рядом.
— Какой день!
— День прекрасный.
— Володя, с Рыбачьего пришел швербот. Для нас есть два места. По знакомству. Поедем кататься?
— Мне как раз их предлагали.
Саша молчит. Наконец говорит:
— Ну и глупо.
Засвистела что-то. Положила сумку на лавку. Делает вид, что смотрит на идущих мимо.
— У вас, Володя, странная манера. Всегда изображать из себя занятого.
Я подумал — эта моя манера действительно не очень приятна.
— Хорошо, пойдем на шверботе. Только нужно взять поесть. Кто берет — я или вы?
— Мама мне надавала всего. Даже домашнее пиво. Целый бидон.
— Живем.
— Видите Вячеслава Константиновича? Если хотите поговорить — он идет сюда.
Мы встали.
Я хорошо видел — улыбка Терехова фальшивая. В ней была все та же неприязнь.
— Вы, кажется, тот самый молодой человек, за которого некоторые так активно просят?
Он разглядывал меня, будто изучал.
— Вячеслав Константинович, Володя очень любит живопись. Он хотел бы посмотреть ваши работы.
— Что ж. Право, не знаю.
— Живопись я на самом деле люблю, — сказал я.
Я по-прежнему чувствовал неприязнь, которая исходила от него.
— Если вы так желаете — милости прошу. Через неделю. В понедельник, скажем. Утром.
— Спасибо.
Честно говоря, мне совсем не хотелось говорить еще что-то. Устанавливать с ним теплые отношения. Пригласил — и достаточно.
— Жду утром в понедельник.
Не дожидаясь ответа, Терехов повернулся и ушел.
— Вежливым его не назовешь.
— Я же вам объясняла.
Сторожев сел на скамейку на станционном перроне. Я устроился рядом.
— Могу я в праздничный день заехать в Сосновск и купить газет?
— Конечно, Сергей Валентинович.
— Особенно «Футбол». А заодно и сказать тебе кое-что. Отпечатки пальцев на стакане и на чемодане, который найден под эстрадой, — одинаковые. Причем совеем другие, чем на антенне и на первой рации.
— Хорошо бы узнать чьи.
— Прудкина.
Я промолчал, обдумывая про себя эту новость.
— Он вел себя совсем не так, как должен себя вести резидент.
— Но отпечатки его пальцев есть.
— Прудкин сказал, что чемодана не трогал.
— Вот именно. Это — очень важно и говорит в его пользу. Если бы он знал, что на чемодане могут быть отпечатки его пальцев, он прежде всего заявил бы, что случайно за него взялся.
— Вы считаете — это инсценировка?
— Другого вывода просто не вижу. Кто-то решил навести тень на плетень.
— Значит, этот кто-то думает, что мы напали на его след.
— Он может просто отводить удар от себя. Может быть, он даже нарочно вышел в эфир у Щучьего озера. Подбросил стакан из-под червей. И знает, что мы его нашли. А то, что мы нашли первую рацию, не знает. Думаю, он убежден, что первая рация до сих пор ждет его под валуном. А вот проверить это никак не может. Потому что совершенно справедливо опасается, что район Щучьего озера — под нашим наблюдением. Появится он там не скоро.
Сторожев закурил.
— Прекрасно понимает он также, что отпечатки пальцев Прудкина на стакане и на рации — для нас улика уже серьезная. Мы обязаны будем как-то реагировать на нее. Может быть, даже арестовать Прудкина. Кстати, я не уверен, что он чист. Какое-то сомнение еще есть. И вот что: проследи внимательней за Тереховым. Проследи. Очень тебя прошу. Все его выезды в Ригу совпадают с этими неопознанными радиосеансами у Янтарного.
— Уже занялся этим, Сергей Валентинович.
— Молодец. Он принял мир?
— Терехов на той неделе в понедельник ждет меня у себя.
— Теперь осталось на высшем уровне провести наблюдение за Трефолевым. Первый четверг мая — послезавтра.
— С той стороны все чисто, Сергей Валентинович?
— Как будто. Мне, по крайней мере, кажется — те, кто давал Трефолеву задания, за ним не следят и ему верят.
— Только бы подошел.
— Если действительно ему нужна связь — пакет он у Трефолева возьмет.
Я сижу в пельменной вплотную к меловой стене. Мы с Васильченко провели здесь всю ночь и утро. Увидеть набережную можно, только пригнувшись, через протертое пятнышко на стекле, замазанном мелом.
Вглядываюсь в небольшой квадратик. В квадратике — третья лавочка справа от газетного киоска. Левее виден край второй лавочки, часть набережной. Изредка по набережной мимо третьей скамейки кто-то проходит. Отмечаю про себя — Юлина, колхозный бухгалтер. Сторож Пресняков. Кирилин, рабочий школы.
Смотрю на часы. Без четверти два. Сейчас должен появиться Трефолев. Или не появиться. В оперотделе уже знают, приехал он в Сосновск или нет.
В наушниках слабый фон, попискивание. Связь с оперотделом включена. Все, что я сейчас скажу, будет слышно в эфире.
Я ощущаю спокойствие. Абсолютное спокойствие. Я должен хорошо сделать свое дело. Больше ничего. Я думаю только об этом.
Смотрю на Васильченко. Он показывает глазами — все в порядке.
Наклоняюсь к кусочку чистого стекла.
Васильченко поворачивается ко мне. Кивает. Смотрю в сторону — это Трефолев.
Я хорошо вижу сейчас всего Трефолева. На нем светлый плащ, парусиновая кепка. Трефолев медленно идет по набережной. Судя по всему, из гостиницы. В руке у него газета, этой же рукой он прихватил авоську со свертком.
Вполне похож на одного из ранних курортников.
Подошел к третьей скамейке. Стряхнул газетой пыль, поправил плащ. Сел. Положил рядом с собой сверток.
На набережной совсем пусто. Трефолев разворачивает газету. Развернул, читает.
Проходит минут десять. Все без изменений. Смотрю на Васильченко — он сидит молча. Косится. Понимаю — это знак мне.
Терехов.
Терехов вышел на набережную с той же стороны, откуда пришел Трефолев. Только, в отличие от Трефолева, Терехов не идет сразу сюда. Остановился у парапета. Пиджак наброшен на плечи. Волосы чуть сдувает ветер. Вот Терехов достал сигареты, спички. Закурил.
Повернулся. Не спеша пошел по набережной в сторону киоска.
Трефолев переворачивает газету.
Сейчас Терехов должен поравняться с третьей скамейкой. Подходит. Ближе. Ближе. По виду Терехова я понял — он сейчас пройдет мимо.
Так и есть. Представляю себе, как работает сейчас техник-фотограф оперотдела в лодочном складе.
Терехов проходит мимо Трефолева. Даже не замедлил шага.