Так я рассказывал, растирая руки после слишком жестких перетяжек, а Листовский, едко прищурившись, попыхивал сигаретой и все стремился уточнить: какие пятна, какой цвет, что значит - вопль, уж не человеческий ли голос я слышал?
- Это даже не вопль, - сказал я. - Это что-то вроде молнии. Смерч какой-то. Таран. Который не ударяет в тебя, а тащит, увлекает куда-то, втягивает с неожиданной, всесокрушающей силой...
- Вы что-нибудь понимаете? - иронически спросил у Шрамова Листовский. Таран, который тащит. Вопль, который молния. Вот она, изнанка поэтической натуры. "Что-то", "куда-то", "какой-то"... Какой? Куда?
- Не попробовать ли вам самому? - грубовато предложил я. Он крепко начинал мне действовать на нервы.
- Те, с кем мы работали до сих пор, были точны, как в аптеке! наставительно произнес он.
- Зато их добыча была мизерной, - отвечал Шрамов. Я видел, что он в восторге от сегодняшнего опыта. Лаборант блондин тоже поощрительно улыбался мне из своего угла.
Так это началось. Теперь дважды в неделю, по вторникам и пятницам, я после перерыва уходил из своего планового отдела и по длинным, сумрачным коридорам долго шел в сектор У, где на третьем этаже располагалась маленькая лаборатория Шрамова. Я никогда не торопился, шел медленно, будто прогуливаясь, и все-таки ни разу не опоздал. Всегда что-нибудь было неготово. Листовский, этот одержимый, не терпел простого повторения опыта с изменением какой-то одной величины измерения. Он менял все, что успевал за два дня между экспериментами. Дай ему волю, он никого не отпускал бы по ночам, только бы к назначенному сроку целиком, самым капитальным образом перемонтировать всю установку. И по-прежнему он повторял, пожевывая сигаретку, что не разделяет общей восторженности от нового испытуемого: ничего принципиально в моих показаниях он не находил.
- Пожалуй, только девятая секунда, - сказал он после четвертого эксперимента. - Вот это действительно интересно. Что-то тронулось, что-то поехало...
- Вы тоже переходите на поэтический язык, - сказал ему Шрамов, лучезарно улыбаясь. - Что, собственно, тронулось? И что, собственно, поехало?
- Мне разрешается пользоваться этим языком, - сказал Листовский. - Я по другую сторону барьера.
Пока шли последние приготовления, я переодевался в кабинетике Шрамова и потом долго сидел у окна, дожидаясь приглашения. Со своего места я видел голые деревья на бульваре и красно-желтый трамвай, скрипевший тормозами у поворота. Это был осенний, привычный, холодный мир, и было странно, что немного спустя он отодвинется, как бы отменится другим, странным, удивительным, к которому все эти понятия - привычность. холодность, определенность времени года - не имели даже косвенного отношения.
- А вы знаете, - сказал я однажды Шрамову, - когда-то, в детстве, прочитав фантастическую повесть про детишек, уменьшившихся до размера спички, я мечтал уйти туда, в этот веселый, милый, славный мир, к мотылькам, стрекозам, комарикам...
- Любая мечта в конце концов исполняется, - сказал профессор, - только иногда не приносит искомого удовлетворения. Шучу, шучу...
- Конечно, - продолжал я, - чуть только я занялся энтимологией, стало ясно, что все эти стрекозы, букашки, милый пейзанский мир - все это миф, сказка, байка для услады слуха. На самом деле, мир насекомых жесток и страшен. Все это я знал. Но лишь теперь я понимаю, насколько самочувствие насекомого, хотя бы той же "глория рексус", не выразимо человеческими словами.
- Только не надо забегать вперед, - осторожно говорил Шрамов. - Может быть, пока невыразимо. Может быть, мы еще определим нужные нам инварианты, чтобы выразить все это в наших представлениях.
Он крепко верил в свою идею. Снисходя к моему невежеству, он часто объяснял мне самыми простыми словами, что хорошей аналогией к их затее будет устройство, передающее звуковые колебания в виде световых или наоборот. Наш случай был, конечно, куда сложнее, и все-таки в основе его, как я понимал, лежал принцип перекодировки. Громадная счетно-решающая махина нашего института работала на нас в минуты эксперимента, пересчитывая многочисленные реакции организма бабочки на величины, обладающие знаковой выразительностью в нашей, человеческой специфике.
Шестой опыт оказался самым удачным после первого. Листовский, не говоря никому ни слова, самовольно переместил источник света на другую сторону от оранжереи и поставил его чуть дальше. Ловушка была предельно наивной: мои слова об отсутствии верха и низа в ощущении бабочки должны были разойтись с тем очевидным обстоятельством, что "молния", "вопль", "таран" надвинулись с иной стороны. Произошло то, что и должно было произойти: я снова не почувствовал ни верха, ни низа, снова фиолетовая точка вспыхнула где-то очень далеко и тут же оказалась вверху, после чего сила, тянущая к ней, превратилась в неотвратимую силу бездны, безостановочного падения. Все это я и изложил, придя в себя после опыта, отметив при этом коротко, что сегодня "верх" был в другом месте.
- В каком же именно? - прищурился Листовский. - Вы можете, ориентируясь в оранжерее, сказать, где примерно вы видели светящуюся точку?
- Я - нет, - сказал я. - Разве только бабочка смогла бы это.
Таким образом, мы снова разошлись при ничейном счете.
- Знаете, отчего он так придирчив? - спрашивал меня Шрамов, явно боясь, как бы наши отношения не разладились окончательно. - Вы думаете, из-за вздорного характера? Из-за нежелания считаться с окружающими? Ах, если бы только это! Тогда все было бы просто, и я никогда не работал бы с этим фанатиком. Нет, самое смешное и, может быть, трогательное состоит в том, что он - ребенок, чистая душа, и сейчас больше нас всех рад, безумно счастлив, что с вашей помощью добыты такие результаты. Настолько счастлив, что считает это непозволительным. Прячет свою радость от себя и других...
Но только после девятого опыта я понял, чего втайне опасался Листовский.
- Нет тошноты, - сказал он.
- Да, нет, - сказал Шрамов. - Но так ли уж это плохо?
- Редкая отчетливость ориентиров, - продолжал Листовский.
- Ага, значит, вы признаете ее!
- Наконец, интенсивность памяти в степени, не виденной нами накануне, голос Листовского был строг, как будто он перечислял список преступлений в обвинительном акте. - Не слишком ли много всего этого?
- Этого не может быть много, - сказал Шрамов, но по лицу его я понял, что он только сейчас догадался о мысли Листовского, и она причинила ему боль.
- Может! - продолжал его подчиненный. - Может и еще как может!
- Извините, - сказал я. - Наверное, мне лучше уйти?
- Я ничего не имею против вас лично! - сказал Листовский подрагивающим голосом. - Никто ведь и не говорит, что перед нами заведомая мистификация. Просто поэтическая натура мечтательного бухгалтера могла выкинуть со всеми нами веселенькую штучку.
- Ага, - сообразил я. - Вот, значит, что вы хотите сказать. Что ничего из рассказанного мною я не испытывал?
- Испытывали! Еще как испытывали! Того, что вы говорили, нарочно не придумаешь. Но только все эти живописные подробности были вызваны к жизни не нашей аппаратурой, а, скажем так, обстановкой опыта, вашим состоянием, близким к трансу, вашими многолетними грезами о житье-бытье простых бабочек и мотыльков...
- Пре-кра-тите! - воскликнул Шрамов. - Есть же предел всему!
Я встал и ушел из лаборатории, думая, что прощаюсь с ней навсегда; но, оказывается, они меня тоже заразили своим энтузиазмом. Вечером следующего дня я уже перестал видеть обиду в том, что кто-то подозревает во мне шамана, самогипнотизера. Поэтому, когда вечером в понедельник Листовский, поникший и очень серьезный, явился к нам в отдел и, вызвав меня в коридор, попросил прощения за резкость, я не стал особенно миндальничать.
- Ладно, бывает, - сказал я. - Кстати, мне пришло в голову кое-что относительно этой самой тошноты. Мы, люди, ощущаем свое тело, верно? Пусть не очень четко, но ощущаем - что-то от тока крови, что-то от пульсации кишок и так далее, верно?
- Почти верно, - сказал он. - Я улавливаю вашу мысль, хотя она выражена с прямотой дикаря. Простите, - тут же добавил он, не скрывая, что отныне будет подчеркнуто расшаркиваться после каждого своего неосторожного слова.
- Но ведь бабочка тоже ощущает свое тело, - продолжал я. - И ничуть не хуже, чем мы. А может быть, и поотчетливее, а?
- Все может быть, - подтвердил он, еще не понимая, куда я гну.
- А какие у нее внутренности - вы видели?
Он замер.
- Так, - сказал он. - Ах мы, идиоты! Ну, конечно же! Фу ты, черт возьми! Да это же явление несовместимости ощущений! Как же мы прошли мимо этого!.. Но вы-то, вы-то, - вспомнил он. - Вы-то, собственно, почему оказались исключением?
- Я слишком давно знаю, что у них внутри, - сказал я - И это нисколько не кажется мне противным. Так, знаете ли, врачи и другие специалисты привыкают к тому, что видят каждый день...
- Может быть, - сказал он, внимательно разглядывая меня. - Очень может быть. - Надо думать, прежние его подозрения вспыхнули с новой силой, но он предпочел держать их при себе.