Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!
Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:
— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?
— Да.
— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.
— Ты полагаешь?
— Да.
— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?
— Твои слова жалят, как острый кинжал!
— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?
— Я знаю все суры.
— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!
Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.
— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.
— Мне тоже.
— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.
— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.
— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!
— Хорошо, пусть это называется подарком.
— И сколько же ты предлагаешь?
— Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.
— Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.
— Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!
— Нет.
Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:
— Ты же сказал, что я в смертельной опасности — значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.
— Я только пошутил!
— Лжешь!
— Господин! — крикнул он с угрозой в голосе.
— Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?
— О мошенничестве речи не идет!
— Ладно, у меня нет времени, можешь идти! — И я пошел к двери.
Не успел я дойти, как услышал сзади:
— Эфенди, подожди!
— Что еще?
Он подошел ближе.
— Дашь пятьсот?
— Нет.
— Триста?
— Нет.
— Сто?
— Ни одного пара.
— Тебе это зачтется!
— Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.
— Этого не может быть.
— Может, посланник уже в пути.
Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.
— Откуда ты знаешь?
— Секрет.
— Значит, нищий разболтал!
Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.
— И тебя это не волнует? — спросил он.
Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:
— Ты считаешь, что я боюсь этого парня?
— Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй — не удастся.
Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника. Те, кто заключил с нами мир, дали слово, но оно касалось непосредственно их — в это я твердо верил.